Старое пианино - Страница 7

– Что ж вы так? Не ушиблись? – обеспокоился Сила Михалыч. Он помог Максиму встать и даже попытался стряхнуть соринки с его одежды.

В отличие от музыканта он отнесся к исторгнутому воплю абсолютно спокойно. Василия заметно покорежило, а Веренский ахнул и закрыл лицо руками.

– Что это было? – Максим не сразу опамятовался, растерянность и ужас породили в душе отчаянный крик. Хотелось бежать куда-то, помочь, спасать, но куда, кого?..

– Попробуй еще какую-нибудь ноту, – не унимался жестокий Сила Михалыч. – Я же предупреждал – звук у антиквариата специфический. Давай из второй октавы, возьми соль – сама нежность, чудесное сопрано, ну же, не трусь, Максим, будь мужчиной!

Максим смотрел на него и вновь наливался негодованием.

– Хорошо, раз вам так хочется. Я знаю – все это ваши фокусы, только совсем не смешно, – со злостью проговорил он.

В нем нарастал протест, все возмущало его: насильственный привод, так он расценивал свое появление в усадьбе, периодическое ерничанье или приказной тон странного Силы Михалыча, запуганный чем-то Василий и опустившийся, жалкий Веренский, теперь еще этот дьявольский инструмент.

Только пусть не думает насмешник, что его можно запугать. Конечно, жизнь Максима складывалась удачно, он добился успеха, стал знаменит, едва достигнув двадцати пяти, жил в роскоши и довольстве, но разве не работал он как проклятый, играл по восемь, девять, двенадцать часов! Да и роскоши той особо не замечал, потому что главной для него была музыка. Он был не только исполнителем чужих произведений, но и сам с детства сочинял фортепианные пьесы и с успехом исполнял их на концертах. Нет, никто не смеет назвать его неженкой, баловнем судьбы, и силы воли ему не занимать, пусть другие попробуют – поймут, почем фунт успеха.

Он решительно подошел к пианино и взял ми второй октавы. На сей раз воздух сотряс горестный женский крик. Вторая и третья ок тавы издавали пронзительный визг, звуки лезли все выше и выше, превращались в писк, свист, большая изрыгала трубный рев, контр октава – рычание, вся клавиатура стена ла, выла, визжала, хрипела, ревела. То была гамма страдания, боли, страха и всех самых страшных человеческих проявлений. В комнате стояла адская какофония, какую не могла бы создать ни одна больная фантазия, ни какое изощренное подражание, потому что трагедия здесь граничила с безумием, боль – с агонией, воплями, порожденными конвульсией.

Веренский корчился на диване, зажав ладонями уши. Василию явно было не по себе, но он крепился изо всех сил, Сила Михалыч разглядывал свою блестящую туфлю, при этом крутил носком, руки держал в карманах, только что не насвистывал, до того у него был безразличный вид.

Наконец Максим с треском захлопнул крышку и пошел из жуткой комнаты прочь, пошатываясь, тяжело дыша, с невольными слезами на глазах, прошел через анфиладу и рухнул на диван в гостиной, с опаской поглядывая на белый рояль.

Подкатился Сила Михалыч и с кряхтеньем опустился рядом.

– Ну как тебе мазурка? – поинтересовался он.

– Прелестно! – отозвался Максим. – Если вы хотели свести меня с ума, то вам это не удалось. Не на того напали, Сила Михалыч. Нервы у меня обнаженные, но крепкие, так и знайте.

– А с чего ты взял, что я не знаю? – Сила Михалыч достал платок и снова высморкался. – Будь ты истеричным хлюпиком, не сидел бы в этой комнате.

– О-о, я горд, как никогда! Благодарю за честь! А еще буду в восторге, если меня здесь прикончат. Вы ведь не исключаете такую возможность, не правда ли?

– Все может случиться, – буднично отозвался Сила Михалыч. – Но в остальном ты зря иронизируешь. Честь тебе оказана великая. Удастся тебе выжить или суждено погибнуть – уже не имеет значения – для тебя, но мне выгодно, чтобы ты выжил. Поэтому выслушай внимательно то, что я тебе сейчас расскажу.

Шаркая тапочками, приплелся Веренский. Василий поддерживал старика под руку: тот едва держался на ногах.

– А вот и главный виновник сей неприглядной истории, – оживился Сила Михалыч. – Присядьте, любезный, и будьте добры обстоятельно описать ваши подвиги Максиму Евгеньичу.

Веренский послушно опустился в кресло, Максим, наоборот, вскочил, подошел к столу и налил из графина воды в стакан.

– Избавьте меня от мемуаров! – сказал он с раздражением. – Лучше объясните сразу, что такое ваше пианино?

– Разве ты еще не понял? – подал голос Василий. – Пианино – это портал.

– Какой к черту портал?! – взорвался Максим. – Я современный человек и не верю во всякую потустороннюю чушь! Вы спрятали какой-то механизм внутри, ведь так, Веренский?

– Нет, я только играл на пианино… раньше… когда это еще было возможно.

– Ага, доигрался, – усмехнулся Сила Михалыч. – Что ж, придется описать в нескольких словах жизнь этого человека. Плесни-ка и мне водички в стакан, Максим.

Он расстался наконец со своим пиджаком, ослабил узел галстука, уселся поудобнее и начал рассказывать.

– Беда в том, что Веренский родился бесталанным ребенком, но знатного происхождения. Его покойная мать, потомственная графиня Веренская, никак не могла забыть своих титулованных предков и потому устроилась работать в пансионат «Дарьины Ключи» медработником. У нее был пунктик на фамильном имении. Вместе с Веренской в пансионате проживал ее сын Леонид. Ему было семь лет, когда мать поселилась в одной из комнат бывшего господского дома. Мальчик носил фамилию матери, о своем отце ничего не знал, однако знал все о бывших владельцах родового имения. Портреты представителей династии Веренских были свалены в подвале, хотя некоторые из них принадлежали кисти известных художников. Лишь бесхозяйственность местных управленцев позволила картинам не покинуть родных стен. Веренская мечтала, чтобы сын стал большим человеком и вернул хотя бы часть семейных реликвий.

Особенно она любила старинное пианино, стоящее в зале. Его перенесли из дальних комнат для развлечения отдыхающих. Дирекция пансионата поощряла тягу Веренской к инструменту, нередко ее просили сыграть для отдыхающих либо саккомпанировать очередному доморощенному певцу – отказа никогда не было. Поэтому, когда маленький Леня поступил в музыкальную школу, Веренская без труда выпросила у начальства разрешение на занятия в пустующем зале, чтобы в определенные часы мальчик разучивал гаммы и упражнения на фортепиано.

У потомка знатного рода обнаружилась склонность к занятиям музыкой, он выказал трудолюбие и усидчивость, никто не заставлял его садиться за пианино, как это случается со многими детьми, со временем он стал справляться с довольно сложными произведениями, учителя его хвалили, мать все твердила о его происхождении и высоком предназначении.

Юноша поступил в музыкальное училище, затем в Московскую консерваторию.

К сожалению, из Леонида, вопреки прогнозам, получился приличный пианист, но не выдающийся. Педагоги ни разу не выдвинули его на конкурс исполнителей, поскольку какими-то блестящими способностями он не обладал. Молодой человек страдал невыносимо, ему казалось, что его зажимают, подсиживают, что чья-то зависть не дает ему стать известным музыкантом.

О, эта мнимая видимость успеха, собственной исключительности: с раннего детства похвалы матери, родственников, знакомых, учителей, пятерки на экзаменационных концертах в музыкальной школе и в училище, затем успешное преодоление такого барьера, как конкурс в столичную консерваторию, – и вот уже не только мать, но и сын уверовал в то, что он гений. И все же собственный слух не мог его обмануть: слушая игру великих пианистов, он вынужден был признать, что не обладает таким мастерством и проникновенностью исполнения.

После долгих мытарств, постигнув всю глубину отчаяния, он прекратил попытки выбиться в знаменитости, отказался от равнодушной к нему столицы и вернулся к матери, которая по-прежнему жила и работала в пансионате. Консерваторское образование сгодилось Леониду на то, чтобы его наняли пианистом в ресторан. Так они и жили с матерью в усадьбе на птичьих правах. У Леонида были женщины – в связях он был неразборчив, любовниц изводил капризами и жалобами на завистников, стал мизантропом, неприятным в общении. Однако среди русских женщин всегда найдется преданная и сердобольная душа, способная обласкать мужчину, сделать из него кумира, жить для него и дышать только для него…