Старик Мазунин - Страница 9

— Твою мать-ту! — выругался старшина. — Хожу тут, зеваю. А присягу-то кто сполнит?

Однако сразу продолжать преследоваие не стал — надо было сначала крепко подумать. «Сполнить присягу» теперь, когда разведчики взяли офицера, стало совсем не просто. Как солдат, Мазунин понимал исполнение присяги в военное время четко, однозначно, и смысл видел в одном: истреблении как можно большего числа врагов. Но чутье подсказывало, что в данной ситуации простое уничтожение солдат противника не есть лучший выход. Он и не стал стрелять в них из леска возле дороги, где укрылся после ранения, потому что понимал: простой арифметикой — один за троих — здесь не обойдешься. Тебя убьют, но останется несделанным что-то главное, основное. Слова капитана: «Так действовать, чтобы всю их боевую задачу на нет свести», — он теперь воспринимал и как приказ, и как завещание.

Мазунин предполагал, что обязательно должен наступить момент, когда будет самое время нанести разведгруппе четкий, наверняка, удар — такой, чтобы свести на нет всякий результат пребывания гитлеровцев в нашем тылу. Теперь такой момент настал, и надо было решать, что же делать конкретно, чтобы добиться своей цели. Это оказалось самым трудным и мучительным. «Надо до передовой добраться, — думал старшина. — Там, если оборона хорошая, можно к ним внимание привлечь — очень прекрасно может получиться. Хотя они волки битые — в хорошую оборону не полезут. Если настигнуть да шлепнуть одного-другого — тоже толку мало, данные-то все равно уйдут. А этого-то мне никак нельзя допустить. Да, одно остается… охо-хо…»

Он как-то не думал раньше, совсем не представлял себе, какой он — офицер, захваченный в плен: нельзя представить лица, характера человека, которого никогда не видал, не знал, не слыхал о нем. Выполняя приказ, солдат не больно-то думает о других, попадающих под действие этого приказа. Но Мазунин думал о пленном с жалостью — она появилась, лишь только он увидел в траве фуражку. Тоже ведь человек, и у него есть что-то свое, как и у любого. «Ну что ж, если такая выпала судьба! Пускай хоть бесчестья не примет». И Мазунин впервые подумал о себе, как об избавителе.

Это придало ему силы, и он снова пошел за группой. Шел теперь не скоро, задыхался, пошатывался, глухо стонал. Но и немцы прежних темпов уже не держали, медлили и осторожничали — иначе чем объяснить то, что он догнал их на рассвете, в четвертом часу утра, на передовых позициях первого эшелона?

Часть, видно, была обескровлена недавним наступлением — усталая, некомплектная. Во всяком случае, в передней траншее Мазунин увидал только лежащего навзничь часового с остекляневшими глазами, да еще один убитый солдат лежал на бруствере поодаль, метрах в двадцати левее. Проскочили!

Мазунин лег на бруствер и уловил движение чуть дальше сторожевого поста — в утренней дымке, поблескивая мокрыми от росы маскхалатами, фашисты ползком уходили к своим. Ползущий впереди дал ракету, и тотчас на той стороне заработал пулемет. Пули свистели над головой, впивались в насыпь. «По-го-ди-и!» — подумал старшина. Лег, поудобнее пристроил карабин и стал целиться. Пленного офицера он нашел быстро — тот находился в середине маленькой змейки, которая то пропадала, то появлялась в высокой луговой траве. Нашел, прицелился и выстрелил. Змейка моментально свернулась: попал!

— Получили, гады? Га-ды-ы! — радостно хрипел Мазунин, валясь набок. В глазах замельтешило, завспыхивало. Но он, поднявшись, снова приложил карабин. Змейка уже распрямилась, офицера взвалили кому-то на спину; но ползли трудно, медленно. Старшина передернул затвор, снова выстрелил, но в момент выстрела дыхание пресеклось, ствол отклонился, и пуля ушла вверх, мимо цели. Оставался последний патрон. Карабин ходил в руках, вырывался из непослушных пальцев, но Мазунин, страшным усилием задержав мушку на вынырнувшей из травы офицерской гимнастерке, нажал на спуск. Приклад резко ударил в плечо, боль разорвала голову — и старшина, тихо ахнув, свалился на дно траншеи.

Очнулся, увидел над собой взметнувшийся на тоненьких жердочках куполок двухместной палаточки, удивился: «Что за черт?» Прислушался. Рядом было неспокойно: ржали лошади, урчали моторы, слышались голоса людей, их шаги — быстрые или неторопливые. Мазунин уловил обрывки разговоров, большей частью нервных, на высокой ноте — возбуждение людей брало верх над усталостью в сумерках длинного июньского дня. Кто-то хрипло выругался, и старшина успокоился окончательно: слава Богу, у своих. Он постонал негромко. Не услыхав ответа, застонал громче. Полог откинулся, заглянул солдат, спросил почему-то шепотом:

— Чего шумишь? Оклемался, что ли?

— Эй, служивый! — радостно отозвался Мазунин. — Скажи на милость: проснулся это я, а кругом — шум, возня, палатка какая-то. Гдей-то я — никак признать не могу.

— А чем плохо? — хохотнул солдат. — Лежишь тут, как генерал, — с караулом, все честь по чести. Может, тебе по нужде надо — так я помогу, смотри.

— Обожду! — зло скрипнул Мазунин. — А ты мне тут брось, товарищ рядовой, загадки загадывать! Не можешь сказать — не надо! Начальство давай зови.

Солдат помолчал, затем сказал:

— Ну, ладно. — Закрыл полог и окликнул кого-то.

Мазунин тем временем, хватаясь за жердочки и отталкиваясь здоровой рукой от земли, встал и вышел из палатки. Солдат стоял у входа, курил, опустив одну ладонь на цевье автомата. Старшина смерил его взглядом, усмехнулся:

— Караулишь, значит? Хорошая служба, я бы не отказался.

Часовой медленно повернулся к нему — Мазунин увидал три аккуратно вшитые в гимнастерку нашивки за ранения, сказал примирительно:

— Ладно, отдыхай, чего там, дело солдатское. Закурить дашь?

Солдат отрицательно махнул головой.

— Ну вот, обиделся, — вздохнул Мазунин.

К палатке быстрым шагом подходил старший лейтенант — с кавалерийским чубом, в ладно подогнанной гимнастерке, в начищенных хромачах. Подошел, сверкнул стальным зубом, спросил:

— Ну и как?

— Чего — как?

— Да ты не сердись. Вот, ей-Богу. Рука как, спрашиваю?

— Вроде полегшее. — Мазунин помял раненое плечо. Боль и вправду поутихла, успокоилась. — Только это, шатает маненько!

— Из-за потери крови, — объяснил офицер. — Это тебе уж здесь пульку из плеча выколупнули. И перевязали как следует — чувствуешь?

— Перевязка хорошая, — старшина подвигал плечами. — Спасибо на добром деле. И ответьте мне, товарищ старший лейтенант, на законный мой вопрос: как это взводный Мазунин до такой жизни дошел, что к нему караул надо ставить? А?

— Ну, что уж ты так, — офицер закосил глазами. — Караул — он, брат, и почетный бывает. Разве ж здесь хуже, чем в общей-то палате? — Он кивнул на огромный, раскинувшийся метрах в ста шатер медсанбата.

— Не темни, — скривился Мазунин.

— Давай отойдем в сторонку, — предложил старший лейтенант. — Кстати, будем знакомы: Кузовихин моя фамилия.

Мазунин кивнул.

Они отошли немного, спустились в лощинку. Она, видно, служила местом встреч выздоравливающих ранбольных с навещающими их сослуживцами: в траве лежали ящики, валялись окурки. Присев на ящик, Кузовихин протянул Мазунину пачку «Пушек»:

— Кури!

Тот взял папиросу, прикурил, затянулся с наслаждением.

— А-ахх… — Повернулся к офицеру. — Слушаю теперь.

— Лучше ты рассказывай, — старший лейтенант положил Мазунину руку на плечо. — Я потом. Потом!

— А я думал — вы мне вопросы будете задавать, чтобы я ответил.

— Буду, буду задавать, — серьезно сказал офицер. — Если что не пойму — обязательно задам.