Старик Мазунин - Страница 4

— Да кого — комсомольцев, кого еще!

— Н-ну… и что? — насторожился брат.

— Спрашивали: кто, мол, из родни у белых служил, то, се…

Дыхание Левкино пресеклось.

— Н-ну и… что ты наделал, вражина!? — заревел он.

Проснулись ребята на полатях — завозились, захныкали. Вбежала Дарья:

— Что, что?

Левка отшвырнул ее обратно в комнату::

— Пшла отсель! — Двинулся на брата: — Выйдем-ко давай на крыльцо…

На улице он обмяк, притих. Сел на ступеньки, закурил. Курил жадно, с присвистом. Спросил почти шепотом:

— Донес, значит? Спасибо, братан…

— Не за что, — так же тихо ответил Степан. — Не теперь, так потом бы… Лучше уж теперь, пока робята не выросли.

— Робя-ата… — передразнил Левка. — А ты думал ли о них, когда хлебало супротив родного брата разевал?

— Думал, как же. И для них, и для тебя же лучше будет. Такое время стоит: ни мне, ни тебе, ни им без чести никак нельзя.

— Да как же мне лучше-то будет? — заплакал вдруг Левка. — Все ведь теперь, все! А они — по миру, робята-то. Эх, жалко, за винтом далеко лезть, а то шлепнул бы тебя счас, собака!

— Робята — что ж! По миру не пойдут, не те времена. Да и я не дам. А тебе, может, сгинуть пока?

— Сгинуть? Не-ет! — Левка зло засмеялся. — Не знаю, как ты, а у меня порода мазунинская — го-ордая! Я в лицо гляжу, себя не стыжусь! Да и старой уж я с судьбой-то в прятки играть.

— Да-а… — вздохнул Степан.

Брат вдруг быстро искоса взглянул на него, усмехнулся и сказал:

— Ты, комсомолист! Что хоть написал-то?

— А что знал, то и писал. Про карательный отряд, и про ржу на шинели… и так дальше.

— Дак ты много ли знаешь, гаденок? А ежли это и неправда вовсе?

— Как… как неправда? — растерялся Степан.

— А так! Развесили уши-то, слушают, что пьяный Мороз брешет. А правда, неправда ли — и дела нету. Случай подвернулся — взял донес. Эх, ты! Теперь мне что ж — не оправдаться, ясное дело.

— А откуда ржа на шинели-то взялась?

Левка поднялся, сплюнул:

— Ну, вот что ты… братан! Вот тебе Бог, а вот порог. Ступай-ко давай быстренько отсель, покуда я тебе худо не сделал.

И что-то было в голосе Левки такое, что заставило Степана вскочить с крыльца и быстро пойти по улице, подальше от братнина дома.

Левка крикнул вдогонку:

— Не тебе меня судить, шшенок! Запомни, мне хуже не будет, я в лицо гляжу — приходите, потолкуем! Приходите-е! — вдруг громко, со всхлипом закричал он, разрывая рубаху. — Нюхайте, как душа смердит! Да я бы сам, без тебя, брательничек, от этого смраду издох! Ох, робята, робятишечки вы мои…

Левка замотал головой и тяжело поплелся в избу.

Мазунин вышел за деревню. Ночь была темная, ветреная, иногда в прогалах туч быстро плыла луна, и тогда синим дрожащим блеском отливало поле и виднеющийся поодаль лес. Степан пошел по дороге, затем отвернул на лесную тропку и по ней добрался до Левкиного покоса. Там забрался в стог и сразу уснул.

Проснулся поздно — солнце уже палило вовсю. Сбежал к ключику, умылся, выбрался по тропочке на дорогу. Сломал вицу и, схлестывая цветы на обочине, направился в сторону Мосят.

В Мосятах зашел к Мишке, уплел у него полкаравая хлеба с молоком, поспрашивал, не едет ли кто, случаем, в город, после чего снова запылил по дороге. Снял сапоги, повесил через плечо. Как назло, не попадалось ни одной попутной телеги. Только уж подходя к Горцам, Степан оглянулся и увидал догоняющую его подводу. Остановился, вышел на середину дороги. Однако, когда телега подошла поближе, вгляделся и отскочил на обочину. На телеге сидели два милиционера: один держал вожжи, а другой, с карабином на коленях, пристроился сзади, сторожко поглядывая по сторонам. Посредине сидел Левка. Вид у него был спокойный, сосредоточенный. Он скользнул взглядом по стоящему на обочине брату, сплюнул и отвернулся.

Степан проводил телегу взглядом, отошел в лес, сел на траву и уткнулся лицом в колени.

Он так и не поехал к другу тем летом; накопленные деньги отослал в деревню, Дарье, и весь отпуск проработал на шабашках: зарабатывал Левкиным ребятам на одежду и обувку к зиме. Вообще с той поры аккуратно переводил половину зарплаты в Клесты. В войну кормились они по его аттестату. Дарья умерла в 1944 году, ребят отослали в детдом. Придя с фронта, Мазунин часто навещал их, а когда выстроил свой дом, то забрал ребят к себе. Всех пристроил в ремесленные училища, вывел в люди. Теперь они разъехались, писали письма. Только старший, Борька, был настроен враждебно: приезжая, вспоминал об отце, плакал и ругался…

Всю ночь Мазунин не спал. Ворочался, курил, глядел в окно. От неистовых толчков крови болело старое сердце. Никогда он не задумывался, правильно ли тогда поступил, только теперь… Утром встал, взял из вазочки на буфете двадцать пять рублей, зачем-то надел плащ и ушел из дома.

В десять его хватились. Юрка с Людкой до полуночи бегали по мужикам, к которым, по их мнению, старик мог зайти. Но не нашли и легли спать. Одна бабка Клавдия шлепала по избе, пила лекарства. Около пяти часов разбудила Людку:

— Ставай… ставай давай!

— Дак дедко-то — свататься ведь пошел, поди! Как я раньше не подумала. Ох, недоумок!

— Ну, пускай его. Спать, спать иди.

— Како тут спать! — всхлипнула старуха.

Быстренько оделась, охая, взяла в ограде палку и отправилась на другую улицу, где в косенькой избушке жила Нюрка Буракова. Уверенности, что старик находится именно там, у бабки не было, но, поскольку Нюрка была упомянута стариком как возможная кандидатура в смысле брака… Распалив себя по дороге, бабка подбежала к избушке и часто заколотила палкой по подоконнику. Привстала на цыпочки, заглянула в окно. С кровати в глубине избы вскочила Нюрка и, заправляя седые космы, бросилась к двери. Приоткрыла:

— Че? Че случилась? Ты ко мне, Петровна?

— Старик мой у тебя? — громко крикнула Мазунина. — Да не ври, а то счас ухи-то прочишшу! Игде он?!

Нюрка сначала заморгала мутными глазками: испугалась. Встрепенувшись, зашипела:

— Ну-ко пошла отсель, покуда собаку не спустила! Нашла кого здеся искать! Тьфу! Ишь, палку схватила! Ох ты, гадость!

Бабка поплелась домой, пристыженно оглядываясь на окна, из которых смотрели разбуженные соседи. Позор!

Больше она никуда не ходила, сидела дома и плакала. Была уверена, что старика уже нет в живых.

Он пришел домой на четвертые сутки, утром. Грязный, небритый, исхудавший. Сразу пробрался к свою комнатку и лег на кровать. Старуха зашла следом, села на табуретку рядом и заплакала.

— За что… за что… — шептала она.

— Выйди! — гаркнул Мазунин.

Бабка выскочила с воем. Он встал и пошел в ограду. Вернулся минут через десять с позеленевшим лицом, еле держась на ногах.

— Врача, врача зови! — хрипел он.

Бабка всплеснула руками и кинулась в контору завода, к телефону. Приехала «Скорая помощь». Врач слушала сердце, мерила давление, мяла живот. Спросила:

— Много пили?

— Было… было дело… — корчился старик.

— Придется увезти! — обратилась врач к бабке. — Он ведь, по-моему, в областном госпитале на учете состоит? Туда и отправим. Горе с ними, старыми пьяницами.