Старая ведьма - Страница 11

Аркадий Михайлович принадлежал к людям, которые едят крайне мало. Но на этот раз он уплетал за обе щеки. Ему страшно хотелось как можно лучше понять те стороны души Серафимы Григорьевны, которые, как ему казалось, она искусно прятала от постороннего глаза.

Он уже был сыт сверх меры. Но, покончив с одним стаканом сметаны, принялся за второй. Положив три ложки сахарного песку, он добавил четвертую и потом пятую. Очистил два яйца, сваренных вкрутую, придвинул к себе тарелку с парниковыми огурцами.

Ожеганова силилась улыбнуться и не могла. Как ни старалась она сказать что-либо ласковое и гостеприимное — не получалось. От проницательных глаз Аркадия Михайловича не ускользнуло ни одно выражение ее лица, он чувствовал, как Серафима Григорьевна смотрит ему в рот и мучительно переживает каждый его глоток, каждую съеденную им ложку сметаны. Баранов, уже не в силах больше есть во имя исследования скаредной души Ожегановой, поблагодарил. Она повеселела, сверкнула, мигнула левым глазом, как вчера, когда Баранов похвалил ее хозяйство.

Поблагодарив хозяйку еще раз и выразив изумление ее необыкновенной способности вести хозяйство, он вдруг сказал:

— Был у меня один знакомый. Из хозяйственных мужиков. Дока. Так этот деловой человек считал, что правильнее всего превращать деньги в недвижимое или в такие вещи, которые никогда не упадут в цене.

Баранову хотелось знать, заинтересует эта тема Ожеганову или нет, продолжит она разговор или не обратит на него внимания. Серафима Григорьевна оживилась:

— А почему правильно?

— Деньги, как и цены, вещь переменная. А куст смородины — всегда куст. Или взять козу. Это вам не сберегательная касса, где больше трех процентов не платят.

— Да кто его знает… — сказала, раздумывая, Серафима Григорьевна. Коза может сдохнуть, смородина — засохнуть, вот тебе и… — Тут она остановилась, желая скрыть свою заинтересованность, и, вздохнув, пожалела: — Нам-то что до процентов, когда их не с чего получать!

Из ее ответа Аркадий Михайлович понял, что, во-первых, у Ожегановой есть деньги, а во-вторых, вот эти деньги она в сберегательной кассе не хранит. Проверяя свой домысел, он как бы между прочим заметил:

— Но если они случаются, их, наверно, лучше всего хранить на сберкнижке. Никаких хлопот, и обеспечена тайна вклада…

— Обеспечена? — Серафима Григорьевна лукаво хихикнула. — Девчонки же там сидят! Девчонки! Одна другой по секрету, другая — третьей… Вот вам и тайна!

Поддержав таким образом разговор, она снова спохватилась. Как ни хитра и ни осторожна Серафима Григорьевна, она не была умна и, скажем прямо, в чем-то даже глуповата.

— Впрочем, зачем об этом думать? — снова заговорил Баранов. — Нам тайну вклада хранить незачем. Все на виду. Да и нужно ли таиться, особенно теперь, когда ожидается обмен денег? — Интересно, как отзовется на это Ожеганова.

— Вот именно, — подхватила Серафима Григорьевна. — Тут уж таи не таи, менять придется… Только не возьму в толк, сколько ни думаю: зачем понадобился такой обмен?.. Разве эти деньги плохи!

— Государству виднее, Серафима Григорьевна, — зевая, уклончиво ответил Баранов, ожидая нового вопроса.

И этот вопрос последовал.

Именно его он и ждал:

— А как их менять будут, Аркадий Михайлович?

— Как написано. Рубль за десятку. Десятку за сотню. И соответственно все в десять раз дешевле. Разницы никакой. Ни прибыли, ни убытка.

Но не этого ответа ждала Ожеганова. И Баранов отлично понимал, что ее интересует порядок обмена. Серафима Григорьевна долго искала слова, а потом спросила:

— А какой он будет, обмен? В кассах или приходить куда будут люди?

— Наверное, в кассах. У кого на книжке тысяча — перепишут на сто рублей. И все.

— А у кого не на книжке, а в кубышке, тому как? — с шутливой игривостью спросила Ожеганова.

Аркадий Михайлович сделал вид, что не расслышал, но Серафима Григорьевна повторила вопрос в новом, затемненном виде:

— Старуха ко мне ходит. Помогает кое в чем. На смерть копит. Дома деньги держит. Не посоветовать ли ей их на книжку переложить?

— Право, не знаю, Серафима Григорьевна, — ответил Баранов и в упор посмотрел своими смеющимися глазами в бегающие глазки Серафимы Григорьевны.

Он посмотрел так, будто заглянул в ее нутро и увидел там спрятанное ото всех. Ожеганова не выдержала его взгляда.

Баранов теперь знал твердо, что у нее есть тайные и немалые сбережения. Он с укоризной глядел в ее глаза и сдерживал себя, чтобы не бухнуть:

«Как вам не стыдно! Муж вашей дочери теряет голову, не знает, где найти средства, чтобы привести в порядок дом. А вы утаиваете деньги, копите их, оставаясь равнодушной к горю человека, которому вы обязаны всем, в том числе и возможностью красть…»

Но так сказать он не мог. Это было бы слишком. Это могло бы внести разлад в семью. Да и, кроме того, убежденность — еще не доказательство. И Баранов посоветовал:

— Было бы неплохо, если бы ваша знакомая старуха, которая копит деньги на смерть, дала бы их взаймы Василию. За ним не пропадет. Я, например, собираюсь ему предложить из своих отпускных…

Опять сверкнул-мигнул левый глаз Серафимы Григорьевны, и она сказала:

— Какой вы разумник, Аркадий Михайлович! Я, пожалуй, потолкую с Панфиловной. На половину пола у нее, я думаю, наберется, да вы дадите, вот и новый пол…

После этой беседы с Ожегановой Аркадий Михайлович уже не предположительно, а определенно мог судить о теще Василия. Ему было жаль Василия и его детей. Особенно Лидочку.

Баранову вдруг захотелось узнать, где Лида пасет коз, поговорить с нею, выяснить, как живется ей в новой семье отца.

Ничего не спрашивая у Серафимы Григорьевны, чтобы не навлечь излишнего недоброжелательства, он только сказал ей:

— Хочу побродить по окрестностям, — и ушел.

Садовый городок оказался невелик, и не так трудно было найти Лиду. Он встретил ее на опушке березняка. Лида вязала березовые веники.

— Какая удачная встреча! — начал Баранов. — Вот теперь давай знакомиться как следует, Лидочка.

— А мы и так хорошо знакомы, Аркадий Михайлович.

— Ну, все-таки. Я очень мало знаю тебя и о тебе, Лида.

— А я много знаю о вас, Аркадий Михайлович. И о Ксении Ивановне, и о Лиде, и о Володе. Ваш Володя, наверно, будет очень хорошим строителем.

— А почему ты так думаешь?

— Потому что у него между бровей, как и у вас, очень серьезная складка.

Баранов расхохотался.

— Сколько тебе лет, Лидочка?

— Больше, чем есть. А сейчас меньше…

— Что за загадки. Почему меньше?

— А мне так хочется, — ответила Лидочка не без иронии. — И мне веселее, и вам проще разговаривать со мной.

Баранов почувствовал себя смущенным. Лида в свои шестнадцать лет действительно была куда взрослее. Меняя тему разговора, Баранов спросил:

— Куда столько веников? Их за год не измести.

— Но в конце зимы они стоят недешево. — В звенящем голосочке Лиды опять послышались нотки насмешливости.

— Серафима Григорьевна и вениками торгует?

— Нет. Она только оказывает услуги. Она очень любит оказывать услуги.

— А у тебя с нею хорошие отношения, Лида?

Лида улыбнулась. Потом прищурилась:

— Какой вы хитренький да любопытненький, Аркадий Михайлович… А я такая глупенькая и такая болтливая, что мне, наверно, ничего не удастся от вас скрыть. Да, конечно, я безумно «люблю» Серафиму Григорьевну, но еще больше — Панфиловну.

— А она-то тут при чем?

— При Серафиме Григорьевне. Вы знаете, Панфиловна ужасно заботливая старушка. Она даже заботится обо мне. О моей душе даже.

Баранов не сразу понял, о чем идет речь, и Лидочка разъяснила:

— Эта Панфиловна обещала мне счастье на небесах, в загробном мире, и даже подтвердила свои обещания на земле.

— Чем именно? — насторожился Баранов.