Старая барыня - Страница 8

- Отчего же она так вдруг уж и умерла? - перебил я старика.

- В тягости они изволили быть, ну, и с этаких страхов и ужасов выкинули... и не перенесли уж потом того...

- Неужели же он в самом деле с разбойником с Иваном Фаддеичем приезжал? - спросил я.

Грачиха на это всплеснула руками.

- Нету, батюшка, нету; что он, старая лиса, говорит! - воскликнула она. - Ну, просто тебе сказать, наш барин шутку хотел сшутить. Он сам этим разбойником Иваном Фаддеичем и наряжен был; кто знал, что экой грех будет. Чем бы старухе со страху окостенеть, а тут на-ка, молодая барыня лишилась от того жизни. Барин наш тогда, после похорон, приехал и словно с ума спятил: три недели пил мертвую, из пистолета себя все хотел застрелить. Трое лакеев так и ходили по следам его, чтоб чего не сделал над собой, только и утешение было, что на могилу к Ольге Николавне ездить. Приедет туда да головой себя об памятник и начнет колотить. А что уж на Федора Гаврилыча приходит, так это извини, не он будет отвечать богу, а вы, вы, вы... вот вам что - да! Вместо того чтобы вам с вашей старой барыней делать поминовение за упокой праведной души Ольги Николавны, вы по начальству пошли и стали доказывать, аки бы Федор Гаврилыч с настоящим разбойником Иваном Фаддеичем приезжал, деньги все обрал и внучку украл. Барин наш пытал заявлять всем начальникам, что это не разбойник какой, а он приезжал: "Ну, когда я виноват, говорит, так и спрашивай с меня!.." - так и веры, паря, никто не хотел иметь. Что уж тут говорить: сам Иван Фаддеич, разбойник бы, кажись, так и тот, перед кобылой стоявши, говорил: "Православные, говорит, христиане, может быть, мне живому из-под кнута не встать, в семидесяти душах человеческих убитых я покаянье сделал, а что, говорит, у генеральши в Богородском не бывал и барина Федора Гаврилыча не знаю".

- Этого, сударыня, мы не знаем и знать того не могли, - возразил Яков Иванов, - не мы его судили, а закон.

- Сами вы, любезный, законы-то хорошо знали да подводили... На-ка, какой закон нашел! Присудили хоть бы Федора Гаврилыча ни за что ни про что, за одно только смиренство его, присудили на поселенье, - экие, паря, законы нашли.

- Того и стоил, туда ему и дорога была, - произнес Яков Иванов, как бы сам с собой.

- Бог знает, кому туда дорога-то шла, - возразила Грачиха, - не тот, может, только туда попал. Старой вашей барыне на наших глазах еще в сей жизни плата божья была. Не в мою меру будь сказано, как померла, так язык на два аршина вытянулся, три раза в гробу повертывалась, не скроешь этого дела-то, похорон совершать, почесть, не могли по-должному, словно колдунью какую предавали земле, страх и ужас был на всех.

При этих словах Грачихи избеная дверь с шумом растворилась, стоявший на полочке около задней стены штоф повалился и зазвенел, дремавший на голбце кот фыркнул, махнул одним прыжком через всю избу и спрятался под лавку. Мы все невольно вздрогнули, Яков Иванов побледнел. В полумраке в дверях показалась фигура с растрепанными волосами, с истощенным лицом, в пальто сверху, а под ним в красной рубашке, в плисовых штанах и в козловых с высокими голенищами сапогах. За ним выступала другая физиономия, с рыжеватой, клинообразной бородой и с плутоватыми, уплывшими внутрь глазами, и одетая в аккуратно подпоясанную бекешку.

- Ой, чтоб вас, псы, испугали! - воскликнула Грачиха.

- Кто мне смеет водки не давать? - осипло проговорила растрепанная фигура.

Я догадался, что это был охотник с хозяином.

- Пошел, пошел в свое место, господа здесь, - проговорила Грачиха.

Охотник обвел избу своими воспаленными глазами и остановил их на мне; потом, приложив руку к фуражке, проговорил:

- Честь имею явиться: гусарского Ермаланского полка рядовой! Здравствуйте, дедушка и бабушка! - прибавил он и потом опустился на лавку около старушки, схватил ее за руку и поцеловал; при этом у него навернулись слезы.

- Дедушка у меня умная голова - министр! Дедушка мой министр! говорил, хватая себя за голову и с какой-то озлобленной улыбкой, гуляка. Вы дурак, хозяин мой, подай торбан, - продолжал он и, тотчас же обратившись ко мне, присовокупил: - Позвольте мне поиграть на торбане.

Клинообразный мужик стоял в недоумении.

- Пошел! Марш! - крикнул охотник.

Хозяин ушел.

- Дедушка мой, министр, изволил приказанье отдать, чтоб быть ему по торговой части: "Галстуки, платки, помада самолучшие; пожалуйте сюда, господин, сделайте милость, пожалуйте сюда!" - говорил охотник, встав и представляя, как купцы зазывают в лавку, - плутовать, народ, значит, обманывать, - не хочу! Володька Топорков пьяница, но плутом вот этаким не бывал, - воскликнул он, указывая одною рукою на дедушку, а другой на возвращающегося хозяина, который смиренно подал ему торбан. - Мы у Мясницких ворот в трактире жили, - продолжал он, - там наверху, в собачьей конуре, ничего - играть можем, а уж плутовать не станем, - шалишь! А сыграть сыграем, - заключил он и действительно взял несколько ловких аккордов, а потом, пожимая плечами, запел осиплым голосом:

Куманек, побывай у меня,

Разголубчик, побывай у меня!

Что ж такое, побывать у тебя,

У тебя, кума, вороты скрипучи,

Скрипучи, пучи, пучи, пучи, пучи

- Ну, паря, хороша песня, эку выучил! У нас пьяный мужик лучше того споет, - отозвалась Грачиха.

- Погоди, постой, слушай - произнес мрачно Топорков и потом опять, сделав несколько аккордов, запел:

Из Москвы я прибыл в Питер,

Все по собственным делам,

Шел по Невскому проспекту

Сам с перчаткой рассуждал,

Что за чудная столица,

Расприкрасный Питембург.

- Хорошо? - спросил Топорков, остановясь.

- Нет, и это нехорошо, на балалайке хорошо играешь, а поешь нескладно! - отвечала Грачиха.

- Постой, садись около меня, - проговорил гуляка и, взяв Грачиху за руку, посадил рядом с собой. - Слушай, - произнес он и начал заунывным тоном:

Туманы седые плывут

К облакам,

Пастушки младые спешат

К пастушкам.

Но эта песня уж, кажется, и самому Топоркову не понравилась; по крайней мере он встал, подал с пренебрежением торбан хозяину и, обратившись ко мне, сказал:

- Позвольте на тиатре разыграть?

И потом, не дожидаясь ответа, снова встал в позу трагиков и начал:

Спи, стая псов!

Спи сном непробудным до страшного суда,

Тогда воскресни и прямо в ад, изменники,

И бог на русскую державу ополчился!

Он попустил холопей нечестивых

Торжествовать над русскою землей.

Говоря последние слова, Топорков опять указал на деда своего и на хозяина.

- Эк его благует, словно леший, - заметила Грачиха, покачав только головой.

Топорков посмотрел на нее мрачно, опустился на скамейку около бабушки и положил к ней голову на плечо, потом, как бы вспомнив что-то, ударил себя по лбу и проговорил, как бы больше сам с собой:

- Где мои деньги? Кто мне смеет водки не давать?

- Батюшка, Володюшка, тебе вредно, - говорила старуха, приглаживая растрепанные волосы внука. - Деньги твои у меня, да я тебе не даю, тебе на службе пригодятся.

- Бабушка! Не у тебя деньги! - воскликнул Топорков. - Я знаю, у кого деньги, ну, бог с ним! Меня продали, бог с ним. Иосифа братья тоже продали, бог с ним. Не надо мне денег! - заключил гуляка и потом, ударив себя в грудь, запел:

Русской грудью и душою

Служит богу и царям.

Кроток в мире, но средь бою

Страшен, пагубен врагам.

Оглушенный этим пением и монологами, я, впрочем, не переставал глядеть на слепца. Ни мои расспросы, ни колкие намеки Грачихи, ничто не могло так поколебать его спокойствия, как безобразие внука. С каждой минутой он начинал более и более дрожать и потом вдруг встал, засунул дрожащую руку за пазуху, вытащил оттуда бумажник и, бросив его на стол, проговорил своим ровным тоном:

- Нате, возьмите ваши деньги!.. Алена Игнатьевна, уведите меня отсюда куда-нибудь, уведите, - проговорил он умаляющим голосом.