Старая асьенда доньи Ремедиос - Страница 4

– Бабы – это те же корабли, – громко разглагольствовал он. – Пока они молоды – они прекрасны… Бывают, конечно, капризны, и тогда приходится идти им на уступки… А дальше, чем баба старше, тем с нею проще, только не ленись ухаживать… Но главное – вовремя списать корабль… Тьфу ты, то бишь, бабу… Нельзя тянуть, как говорится, до последнего рейса…

Сказав это, капитан Фишер покосился в сторону капитана, прекрасно зная, что тот слышит его слова.

– Вы согласны со мной, капитан Линч? – спросил капитан Фишер и насмешливо добавил, положив руку на пистолет за поясом: – Или вы не по женской части, а больше по мужской?

Капитан спокойно повернулся к нему и ответил с насмешкой в голосе:

– Вы не джентльмен, капитан Фишер… Джентльмен, прежде чем сказать гадость, обязательно попросит прощение.

Капитан медленно отвернулся и стал смотреть на горизонт. На мостик к капитану Фишер поднялся боцман и о чём-то стал тихо докладывать, потянувшись всем телом к уху начальника.

Дон Барреро, пользуясь случаем, приблизился к капитану и сказал ему негромко и словно бы извиняясь:

– Терплю этого мужлана за преданность… Но с удовольствием поменяю на другого капитана.

Капитан промолчал, сделав вид, что не понял намёка. И хефе Франсиско тут же перестроился, продолжив, как ни в чём не бывало:

– В Гаване мы возьмём на борт местных ныряльщиков, братьев Ромеро… С ними, конечно, поедет их отец, Хосе Ромеро. Он старый, потомственный водолаз, но уже не ныряет… Вам, капитан Линч, в самой Гаване делать нечего, вы побудете на борту, естественно.

– Конечно, дон Барреро, – ответил капитан спокойно.

На горизонте в облачной дымке разворачивалась панорама Гаванской бухты – бриг приближался к Гаване. Капитан, видевший раньше этот испанский город только со стороны суши, пристально вгляделся в зрительную трубу.

Берега бухты были неприветливые и голые, без деревьев или другой растительности, в которой мог бы спрятаться вражеский лазутчик. Правый берег, на котором стояла небольшая крепость Ла Пунта, был более пологим, чем левый, на котором грозно высилась крепость Эль Морро со своими тремя бастионами и угловым маяком, видным издалека… Капитан усмехнулся и подумал, что на старой испанской гравюре 1671 года, которую он видел и чуть было не купил в лавке «Эспаньола», маяк и крепости выглядели величественнее и крупнее, чем в действительности, да и горы, утопающие сейчас в облаках, были изображены более высокими.

Бриг прошёл под прицелом пушек, видневшихся между зубцами крепостных стен. Вход в бухту в это время дня был открыт – мощная цепь, натянутая между двумя крепостями, сейчас лежала на дне пролива Де Энтрада, в который они и входили. Скоро бриг бросил якорь далеко от берега, оказавшись в почти круглой бухте вместе с другими кораблями. Вода в бухте, защищённой со всех сторон берегами, была, как ни странно, чистая.

Спустили шлюпку, и хефе Франсиско и капитан Фишер пошли на ней к берегу. Капитан остался стоять на палубе. От нечего делать он стал смотреть на город.

Поднявшееся в небо солнце осветило Гавану, и капитан подумал, что шпили городских соборов соперничают по высоте с горами на горизонте. Соборы прятались в хаосе черепичных крыш, но по их шпилям можно было догадаться о расположении в городе площадей. К берегам бухты, застроенной кое-где совсем уж незатейливыми, тоже крытыми черепицей домиками, приставали судёнышки и небольшие лодки под латанными-перелатанными парусами. Из них выгружали мешки и корзины, которые потом увозили на повозках с большими колёсами. В повозки была впряжена лошадь, реже – две. И время от времени то от одной лодки, то от другой слышался говор и смех.

В Гаване была поздняя осень, штормы уже прошли, но настоящая рыбная ловля ещё не началась, и наверняка сейчас в кофейнях и тавернах города целыми днями сидели рыбаки, играли в кости, курили сигары, пили молодое вино, предаваясь лёгкому и ленивому кайфу, говорили о ремонте лодок, о приготовлении крючков, гарпунов и сетей и обсуждали начало сезона ловли, когда тунец пойдёт мимо них по Флоридскому проливу на север.

И тут над всей бухтой и, кажется, даже над всей Гаваной заиграла шарманка.

Шарманка была старая, заезженная многими и многими годами её жизни, и звук её был прерывистый и дрожащий, способный выжать слезу даже из очень чёрствого сеньора. Капитан знал эту песню – это была старинная мурийская сегидилья, которая одна только, наверное, из всех испанских сегидилий имела грустное содержание. В звенящих звуках шарманки было недолгое счастье, и вешние воды, и ранний мотылёк, и зелёные холмы – всё то, что и должно быть в простой песне.

И вдруг от нагретой солнцем палубы резко запахло смолой и паклей, да так, что капитан закрутил головой в оторопи, оглядываясь, а запах рос и множился, закручиваясь вверх и смешиваясь там, высоко в небе, со звуками шарманки, и с говором рыбаков, и с криками чаек, и скоро капитану стало казаться, что он всегда жил в этом городе, и останется жить здесь и дальше, и не умрёт никогда… В городе, в котором ему уже второй раз в жизни не довелось побывать.

Чуть позже на бриг стали подвозить провиант, и капитан пошёл проследить, чтобы то, что предназначалось для «Архистар», было сгружено в сторону.

Этой ночью капитану приснился сон: он стоял на Старой площади Гаваны и вертел ручку шарманки, искоса посматривая на тёмные аркады окружающих его зданий. Где-то рядом с ним был кукольник. Капитан это знал совершенно точно – с самого утра они вдвоём ходили по городу и разыгрывали похождения Панча*. Капитан слышал голос кукольника, чувствовал его дыхание, только самого почему-то не видел.

У кукольника во рту был пищик, и то, что он выкрикивал публике, которая тоже присутствовала, но которую капитан тоже не видел, было не совсем понятно. Капитан отвечал невнятному кукольнику, вёл с ним диалог, помогая тем самым невидимой публике разобраться с сюжетом, которого он сам, признаться, давно не понимал и за которым уже устал следить. Он только успевал крутить ручку, а из-под занавески, выныривая ниоткуда, то появлялся, то исчезал Панч, потом, когда Панч снова появлялся, Джуди била его, и тут выныривал доктор, потом придворный прогонял взашей всех этих орущих персонажей, а сам тоже пропадал, и вместо него выныривал тюремщик, потом палач, потом офицер, потом констебль, потом опять из-за ширмы появлялся вдруг вынырнувший доктор…

И скоро голова у капитана от всех этих выныриваний пошла кругом, и он проснулся…

На рассвете на борт «Консуэло» поднялись ныряльщики. Капитан всмотрелся в них и вздрогнул – пожилой испанец был удивительным образом ему знаком: знакомы его с виду простоватое лицо с тонкими усами и спокойные умные глаза, знакомы налитые жирком покатые плечи, и даже в том, как испанец сдвинул на затылок свою шляпу, было что-то знакомое. Капитан пристально посмотрел на испанца, ожидая ответного узнавания, но испанец лишь скользнул по его лицу взглядом и равнодушно отвёл глаза… «Мы не встречались, да это и лучше», – подумал капитан.

С простоватым испанцем были сыновья: старший сын Мигель – большой и крупный, как медведь, красивый парень и младший, Серхио, который был выше и стройнее своего старшего брата. У обоих молодых ныряльщиков были широкие грудные клетки и сильные руки.

Следом на борт поднялся ещё один ныряльщик, которого звали Антонио. Был он невысокий, крепкий и загорелый. Он беспрестанно заразительно смеялся, показывая свои белые, великолепные зубы. Этот ныряльщик потом часто появлялся на палубе, он даже чем-то стал симпатичен капитану, особенно, когда, разговаривая с братьями Ромеро, он откидывал голову назад в ослепительном белозубом смехе. Старый испанский водолаз на палубе почти не появлялся.

С утренним отливом «Консуэло» покинул бухту Гаваны. Когда он выходил их гавани, на него никто не показывал пальцем, потому что в каждом порту мира знают, что указывать на выходящий из порта корабль, значит обречь его на гибель.

В условленном месте «Консуэло» и «Архистар» встретились, и с брига на шхуну перегрузили закупленную в Гаване провизию. Корабли пошли на Сент-Люсию, и опять потянулись одинаковые дни, отданные только морю и небу.