Сталинский дом. Мемуары (СИ) - Страница 53
На Рижском взморье большинство приезжих, отдыхавших в профсоюзных домах отдыха и санаториях — они торжественно именовались «здравницы», — загорали в нижнем белье. Женщины — в длинных, закрывающих полживота лифчиках из блестящей розовой или голубой материи, с длинным рядом пуговичек на спине, и в голубых, розовых и фиолетовых трикотажных панталонах до колен на резинке. Мужчины — в черных сатиновых трусах, тоже до колен. Для купания они эти трусы на глазах у всех снимали, под ними оказывались так называемые «плавки», тоже черные, сатиновые, на завязках справа и слева для быстроты переодевания.
Редкие купальные костюмы были шерстяные вязаные. Дети ходили либо голыми, либо в страшном исподнем.
В конце сороковых — начале пятидесятых вошли в моду пижамы, тоже, кстати, сатиновые, в блестящую полоску, для мужчин. Причем вовсе не для спанья: в них фланировали по пляжу. Дамы прогуливались в длинных ситцевых халатах на пуговичках снизу до верху.
До Риги добирались на поезде. Мне посчастливилось поездить в «международных» вагонах. Вопреки своему названию, они ходили на внутренних линиях.
Купе — двухместное: нижняя и верхняя полка с одной стороны, мягкие диваны в серых накрахмаленных чехлах. У столика — глубокое кресло. Под столиком — печечка, которую зимой топил проводник. Он же стелил и убирал белье. На окнах — маркизы, шелковые белые занавески с подборами. На ночь спускались плотные, кожистые, которые внизу застегивались на петельку. Утром, едва проснувшись, я эту петельку отстегивала. Штора поднималась, сворачиваясь в трубку, и перед глазами проплывала уже иная земля в радостном предвкушении лета на берегу моря.
Но самое главное: дверь из купе вела в туалет, вернее, в ванную — там кроме умывальника и унитаза был душ. Предназначалась ванная для пассажиров двух смежных купе, так что когда ею пользовались пассажиры соседнего, они запирали нашу дверь изнутри на задвижку.
Разъезжали в «международных» генералы с лампасами, депутаты Верховного Совета и прочая номенклатурная публика. Простым смертным билеты туда не полагались — они входили в так называемую «бронь». Поскольку я не была ни генералом, ни депутатом, совершенно непонятно, как я там очутилась.
Катился привилегированный вагон плавно, солидно, под стать своим сановным пассажирам. Не скрипел, не раскачивался, не трясся, не постукивал — видно, сохранились какие-то особенные дореволюционные колеса или забытые технические приспособления, которые придумал Пульман — создатель этих чудо-вагонов. Мало того, что они были комфортабельны, так еще и выдержаны в стиле art nouveau: округленные рамы зеркал, замкнутые внизу лианным изгибом плюща, ирисы по бокам зеленовато-зернистой матовой двери, орнамент, похожий на раковину улитки, гирлянды прихотливо сплетенных фантастических орхидей.
Как пульмановские вагоны заехали в советскую жизнь, для меня загадка. Почему их с наслаждением не сломали как «буржуазный пережиток» в пылу революционной мании разрушения «старого мира»? Пропали они потихоньку лишь в семидесятые годы. Заменили их на хлипкие синтетические из ГДР, считавшиеся верхом удобства и функциональности. Две кушетки внизу — долой ванную между купе — все ходят в конец коридора.
Может быть, пульмановский вагон занял достойное место в железнодорожном музее, если таковой существует. Но скорее всего его отогнали на запасные пути, где его разворовали, растащили по частям. А когда остов уже совсем проржавел, пульмановский вагон стал добычей пионеров, собиравших металлолом. Для тех, кто не знает: собирать утильсырье было одной из первейших обязанностей членов пионерской организации.
Чай проводники в поездах подавали в металлических подстаканниках с ручкой, выгнутой в форме уха. В эту круглую подставку с выпуклым узором — мне запомнилась кремлевская стена с башней — помещался тонкий хрупкий стакан. Пригубливали, держа подстаканник за ручку, чтобы не обжечь пальцы: очень уж горяч был чай.
Вне поезда из подстаканников пили чай начальники в своих кабинетах — особый символ чиновной вальяжности. Может быть, они и дома в кругу семьи пользовались подстаканниками, не берусь судить — не знаю. Но у нас дома пили из чашек, и нище — ни на кухнях, ни в гостях на всяких праздничных чаепитиях — меня никто не угощал чаем в подстаканниках.
Чай в подстаканниках разносили и официантки в столовой Дома творчества писателей а Дубулты вплоть до самого его закрытия в начале 90-ых годов. Так что в данном случае можно утверждать, что официальная советская чайная церемония прекратила свое существование вместе с советской властью. Как звери чувствуют приближение землетрясения и покидают свои норы, так и подстаканники учуяли надвигавшиеся катаклизмы задолго до их наступления. Уже на закате брежневской эпохи наборы этих экзотических предметов, стоящих в понимании европейцев в одном ряду с балалайкой и валенками, исчезли из «Березки» — достопомятного валютного магазина для иностранцев.
Одновременно с тонким и хрупким существовал стакан толстый, тяжелый, с ребристыми стенками-гранями, сделанный из такого мутного стекла, что он постоянно производил впечатление немытого. Применялся такой стакан для неприхотливого и неуемного питья водки и самогона. Мутный ребристый урод не имеет никакого отношения к сонму коньячных и водочных рюмок, лафитникам, бокалам, фужерам и прочей стеклянной и хрустальной аристократии для изысканного питья. Вообще разнообразие посуды для алкогольных напитков — это безусловный феномен отечественной культуры, присущий только России.
Теперь граненые стаканы — символ убогой жизни — вывелись из обихода. Их давно перебили, а если отдельные особи и завалялись где-нибудь в чулане, то перешли уже в иную знаковую систему — исторической редкости.
«Пахра»
Впервые я увидела колготки на дочке одной высокопоставленной дамы, назовем ее для удобства Эвелина, в доме отдыха «Пахра» во время зимних каникул. Случилось это событие в середине пятидесятых, мне было одиннадцать лет. Проникновение такой сверхновинки из-за железного занавеса в СССР объяснялось просто: муж Эвелины заведовал Книжной палатой (это учреждение культуры, занимавшееся экспортом советских книг), принадлежал к номенклатуре и, следовательно, езживал за границу. Так что девочка Ирочка и ее мама были очень хорошо экипированы, что в те годы встречалось крайне редко.
К Эвелине больше всего подходило слово «дамочка» — этакая пикантная пухленькая брюнетка. Как многие из номенклатурного круга, она любила общаться с «представителями творческой интеллигенции».
То ли слишком говорливая, то ли попросту глупая, она выбалтывала о своей жизни такие подробности, о которых стоило бы помолчать. Впрочем, она, скорее всего, и не представляла, что у других ничего этого нет. Однажды после ее захлебывающегося рассказа о квартире, даче, кремлевских пайках, санаториях, экономках и горничных один наш знакомый не выдержал и спросил:
— А сколько у вас крепостных?
К сожалению, не помню, что ответила Эвелина. Обиделась ли, сочла ли шуткой — они, «представители творческой интеллигенции», такие забавные.
Зачем Эвелина, при ее возможностях, ездила пусть в очень хороший, но для обыкновенных людей дом отдыха? Ответ напрашивается сам собой: его в 50-е годы облюбовали те самые «представители». Зимой там трудился, например, С. Алешин, известнейший драматург. Бывал Литошко — спецкор «Правды» в США, Ю. Гальперин — писатель и журналист, работавший на радио. Любил «Пахру» таинственный Адриан. Езживал и зять Утесова кинорежиссер Альберт Гендельштейн.
Строили «Пахру» пленные немцы — оттого дом и получился таким основательным и солидным. Выглядел он, как русская ампирная усадьба — с фронтоном, колоннами и пологой лестницей, спускающейся к катку. Парк, лес. Нет, не лес, а леса, еще совершенно не тронутые близкой Москвой.