Сталинский дом. Мемуары (СИ) - Страница 49

Я вовсе не собираюсь обвинять коров в высокомерии. Все дело во мне, в моем противоречивом к ним отношении. С одной стороны, я коров очень уважала, а с другой — не доверяла. Мало ли что придет в голову корове, вон она какая огромная. Ясно, что при таких задних мыслях дружбы не получится.

Клички у коров в основном преобладали ботанические — Ромашки, Незабудки, Розы, а в паспортах указывались надои в тоннах. Представить себе такое количество молока я могла только по-сказочному — в виде молочных рек, но без опасных кисельных берегов: вязкие, дрожащие, да они с головой засосут.

Про удои-надои также много говорилось по-радио и писалось в газетах, как и про мичуринские привои-подвои. Я усвоила твердо: колхозы постоянно борются за высокие удои. Только вот с кем было не ясно, наверное, с коровами, хотя к ним слово «борьба» совершенно не подходило. Уж очень выхоленные красавицы с блестящей шкурой, с расчесанной кисточкой на хвосте выглядели неторопливыми и невозмутимыми. Да и с таким огромным выменем не очень-то ринешься в атаку. Может, они бодались, не давая колхозникам себя доить? Или лягались, подтверждая мои тайные опасения. Как бы то ни было, колхозники неизменно выходили победителями: несмотря на коровье коварство, удои, как сообщало радио, все время росли.

В самой глубине выставке, где она граничила с Ботаническим садом, находился павильон «Охота и рыболовство». Посетители туда добирались редко: он стоял на отшибе, в стороне от главных достопримечательностей. Какой-то он был вообще второстепенный. На него, словно, уже не хватило колонн — поставили, что осталось, штуки четыре. Зато у входа была водружена гипсовая статуя охотника, представлявшего эвенков, якутов, чукчей — все северные народы зараз. За спиной у него висели ружье и мешок, на ногах — торбаза, скуластое лицо ровно обрамлял капюшон меховой кухлянки. Абориген радостно улыбался — видно, много сдал пушнины государству.

На всякие кровожадные охотничьи трофеи веселого охотника: медвежьи и волчьи головы со стеклянными глазами и чучела глухарей и куропаток я старалась не смотреть и сразу устремлялась к аквариуму. Там плавали осетры, тоже, кстати, символ сталинского изобилия. Знаменитый на всю Москву, а, может быть, и на всю страну, рыбный магазин в нашем доме на улице Горького, был разукрашен фресками — румяные рыбаки в резиновых сапогах до бедер горделиво держат на вытянутых руках огромных осетров, хвосты которых свисают до земли. На заднем плане лодка и сеть, из которой низвергается богатый улов. Опять все тот же рог изобилия.

Огромные рыбы подплывали вплотную к стеклу аквариума, и я вставала на цыпочки, тянулась изо всех сил, чтобы оказаться вровень с их головами. Осетры плыли не сворачивая, как будто перед ними была цель, гибкие, несмотря на броню из ромбиков-бляшек, охватывающую их тела до белого живота. Живот с икрой был совершенно беззащитен.

Получается, по всем признакам, что по тем временам наша семья была богата — все атрибуты налицо: отдельная двухкомнатная квартира в сталинском доме, домработница, машина «Победа», шофер.

Все это благополучие зависело от авторских, если шли папины пьесы. Существовало страшное слово «лит» и глагол «залитовать» — получить разрешение цензуры. Этого «лита» долго ждали, его не давали. А высокие инстанции с их партийной паранойей могли запретить даже пьесу с «литом», усмотрев в ней нечто идеологически вредное. На этапе «прогона» — сдача готового спектакля чиновникам Министерства культуры — тоже могли возникнуть всякие осложнения. Но если пьесу не запрещали и она с тысячью поправок преодолевала все препоны и ее разрешали ставить во всех городах (бывало, что разрешали ставить только в Москве) — тогда папа получал авторские. Поступали они на счет в Управление по охране авторских прав. Помещалось оно в подвале «писательского» дома, того самого, что крушила Маргарита в романе Булгакова.

Папа, помятуя, что следующая пьеса может оказаться в столе — никакой предыдущий успех не гарантировал от гонений и зубодробительной статьи в «Правде», — с деньгами обращался очень осторожно. Чек он выписывал всегда неохотно. И мы с мамой отправлялись в «охранку» — так среди писателей называлось это благословенное учреждение.

Ехали до метро «Новокузнецкая», а потом, перейдя Пятницкую, шли мимо церкви с уцелевшими барочными ангелками.

В Лаврушинском переулке всегда стояла зима, с серого низкого неба летел редкий снег. Я смотрела под ноги, чтобы не поскользнуться на черных до зеркальности отполированных языках льда на тротуаре. Дверь в «охранку» тяжелая. Солидная, как и сам дом, неохотно впускала посетителей. Но, преодолев ее сопротивление, так приятно было очутиться с мороза в уютном канцелярском тепле. У лестницы помещался гардероб со швейцаром, но мы обычно не раздевались — на получение денег со счета не требовалось много времени. Зато, когда возвращались, швейцар торопился открыть дверь. Ему принято было давать на чай, чтобы услышать замечательную фразу: «Преемного ваме-с благодарен-с!»

Пока мама заполняла бланк у окошечка кассы, я вдыхала замечательный запах конторы: сургучный, чернильный, бумажный. Однако ничего казенного тут не было: кассирша всех знала в лицо и обращалась по имени отчеству, а к ней — по имени. На Новый год и на 8 Марта кассирше приносили подарочки. Не роскошные подношения — их время еще не наступило — а просто от души: плитку шоколада «Гвардейский» или флакончик духов «Красная Москва».

Она никогда не отнекивалась, не говорила «Ну что вы, не надо!» и прочую лицемерную чепуху. Она была рада, и лицо ее, обычно бледное, слегка розовело. В возрасте я тогда не разбиралась. Кассирша, впрочем, с годами не менялась: тот же пучок блеклых волос, неизменный белый круглый воротничок и шерстяная растянутая кофта.

Она, конечно, была страшно бедна — теперешняя нищета несравнима с той послевоенной, советской. Каково ей было постоянно иметь дело с чужими деньгами и немалыми? Что она чувствовала? Завидовала? Или такие мысли не посещали ее, принимала как должное? Ведь ей внушили с самого детства, что в СССР все равны, значит, так оно и есть. Ведь вера не допускает рассуждений и не принимает вещей очевидных.

Как и у всех, из ее скудной зарплаты еще вычитали так называемый государственный заем. В обязательном порядке, хочешь не хочешь, одалживай деньги любимому государству. Время от времени проводились тиражи облигаций, но с течением времени государство как-то забыло, что долги следует возвращать, да и облигации обесценились после бесконечных денежных обменов и девальваций. В восьмидесятые годы, после долгих проволочек устроили все-таки полное погашение, но это вышли ничтожные копейки, к тому же многие нищие кредиторы сказочно богатой страны к этому времени уже умерли или просто выбросили никому не нужные бумажки. Современная история с «пирамидами» — детская игра по сравнению с той гигантской аферой.

На обратном пути покупали в цветочном магазине на Пятницкой горшок ярко-розовых цикламенов с поднятыми дыбом вверх и отогнутыми назад, как будто под порывом ветра, лепестками. Продавщица заворачивала горшок в несколько слоев бумаги, и мы спешили до метро, скорей, скорей, а то цветы замерзнут.

Но доставленные домой в целости и сохранности, они все равно были обречены на скорую гибель. Цикламены не приручались, не приживались в квартире и умирали через два-три дня — стебли размягчались и полегали, листья желтели. Но все то короткое время, что они жили, мне не сиделось на месте — тянуло еще и еще ими полюбоваться.

Горшок стоял вплотную к балконной двери — считалось, что цикламены любят прохладу. Вьюжило. Странен был контраст между оранжерейной яркостью и нежностью цветов и толстым слоем снега на перилах балкона. Лишь стекло отделяло цикламен от зимы. В голову лезла недавно прочитанная «Снежная королева» (AKADEMIA, 1937, Москва-Ленинград. Ганс Христиан Андерсен. «Сказки и истории»). Чем я хуже Кая и Герды. У них в ящике цвели розы, а у меня, вот — цикламены.