Сталинский дом. Мемуары (СИ) - Страница 48

Действие «Голема» происходит в средневековой Праге. Голем — вылепленный из глины монстр, оживленный алхимиком. Но Голем выходит из-под его власти и принимается крушить все на своем пути. Голем был сделан мастерски. Он походил на огромную печь с ногами-тумбами, с прямоугольной грубо вылепленной головой, короткой неподвижной шеей и едва намеченным чертами физиономии. Алхимик в бархатном берете то ли забыл формулу, при помощи которой повелевают Големом, то ли эту формулу украли.

Еще шла «Дикая Бара», тоже чехословацкого производства, нечто вроде купринской «Колдуньи». Запомнились лишь ее белые рукава фонариком и длинные волосы, развевающиеся на ветру.

В венгерских фильмах царил актер Латабар — изумительный комик с остроугольным и одновременно гуттаперчивым лицом. Собственно, он играл лицом — любое выражение вызывало смех. Из теперешних актеров такой мимикой обладает, пожалуй, только Олег Табаков.

Знаменитый «Багдадский вор» к трофейным не принадлежал. Как это чудо попало на экраны, даже предполагать не берусь. Это был сплав арабских сказок «Тысячи и одной ночи», цветной, с невиданными в ту пору комбинированным съемками (то, что теперь называется спецэффекты). Благодаря им получился потрясающий великан-джин, который, естественно, возникает из бутылки, такой огромный, что мальчик — багдадский вор сидит у него на ладони. Но злой волшебник Джафар в черной чалме, с лицом, укутанным тканью так, что оставались видны только глаза, был еще почище джина. Когда он пристально смотрел с экрана в зал, становилось действительно страшно — сейчас он тебя заколдует.

В памяти то или иное место связано с определенным временем года. На ВДНХ (Всесоюзная выставка достижений народного хозяйства) всегда царит весна.

Я уже миновала огромную серую глыбу входа. Все здесь необъятно. Где-то впереди, за тысячу километров, в дали, подернутой голубой дымкой, — павильон со шпилем до небес, единственный ориентир. Он похож на высотное здание около зоопарка.

На этом просторе я ощущаю себя крошечным лилипутом в стране великанов, но эта уменьшенность мне нравится. Все хорошо, если б только не оглушительная музыка. Мощные хоры выплескиваются их гипсовых рогов изобилия, укрепленных на фонарных столбах. Напрасно стараться ускорить шаг — от песен не уйти. Чуть только звук ослабевает, как туг же нарастает снова, вываливаясь из следующего рога изобилия вместе с гипсовыми яблоками, грушами и фантастическими цветами Мне кажется, что там виднелись и ананасы, но это, скорее всего, аберрация памяти — в ту пору они у нас еще не водились. А вот что точно не сыпалось: буханки хлеба, сыр, колбаса и окорока. На вышеупомянутые продукты, причем не гипсовые, а самые настоящие, а также на масло, молочные продукты и всякие варенья и соленья можно было полюбоваться в павильонах союзных республик. Каждый был выдержан в своем стиле. Например, павильон Карелии легко отличался от других по коричневым толстым бревнам с резьбой. Узбекский был выложен голубыми и белыми изразцами, а вдобавок вокруг него журчал арык с прозрачной водой и водопадиками. Фронтон латвийского украшала желтая майолика под цвет янтаря. Но какая бы ни была республика — южная или западная — все равно по фасаду тянулись многочисленные ампирные колонны.

Интересно, был ли в каждой республике цех, где делали продукты для выставки или все экспонаты изготавливались в Москве? Сейчас бы их назвали виртуальными — в реальной жизни все эти лакомства не существовали, они нигде не продавались — чисто идеологические сказочные продукты.

В стороне от громогласной главной аллеи находился сад, где под надзором бронзового Мичурина в шляпе и с палкой — видно, воров отгонять — тянулись ровнейшие шеренги плодовых деревьев с побеленными до одного строжайше вымеренного уровня стволами. Розово-белые цветы еще только начинали раскрываться. Их розовость была настолько нежна, что казалась не свойством цветка, а игрой света и тени.

Увы, из-за вечной весны мне так и не удалось увидеть ни загадочной бере-зимней, ни сибирских персиков, ни яблок на груше, ни винограда, привитого на чем-то еще. Ничего, из чудес, выведенных Мичуриным, о которых каждый день передавали по радио.

По бокам мичуринского сада располагался передовой огород. Из иссиня-черной жирной земли прямо на глазах, как в научно-популярных фильмах при ускоренной съемке, лезли первые сердцевидные листики редиски, разворачивался нежный салат, кудрявилась петрушка. Над грядками, нагретыми солнцем, дрожало марево — мираж над миражом.

Бравурные хоры в волшебный сад не долетали, сидеть бы и сидеть на скамейке, под теплыми лучами. От долгой ходьбы гудели ноги, одолевала дремота. Но нет — раз уж я туг, то непременно тянула маму в павильон «Цветоводство».

Сейчас цветами никого не удивишь, а тогда это было, пожалуй, единственное место в Москве, куда специально ездили, чтобы на них посмотреть. В стеклянный павильон, похожий на флакон из-под духов, доставлялись цветы из всех республик — цветы-эстонцы, цветы-грузины, цветы-украинцы. Они оставались всегда свежими, как будто их срезали и поставили в воду только что — на ВДНХ, в этом мире социалистической мечты, увядания не существовало.

Я двигалась от одного стенда к другому и осторожно нюхала все, что оказывалось доступно моему росту и, следовательно, носу. Вот розы из Туркмении — огромные, почти черные в середине, винно-бордо-вые по краям. Розы с Украины — с круглыми головками и туго закрученными лепестками, как кочанчики капусты. Розы из Прибалтики — с узким цветком-бутоном на длинном стебле. Считается, что тюльпаны не пахнут, но я улавливала горьковатый аромат, исходивший из самой глубины, от черных тычинок. У некоторых сортов нарциссов внутри белых лепестков росли вытянутые трубочкой желтые — средоточие запаха. Махровые, чуть клонящиеся под собственной тяжестью, не пахли совсем или были недоступны моему обонянию. Зато гиацинты не надо было нюхать вовсе — их коротконогие плотные кисти: белые, розовые, лиловые — сами распространяли очень сильный аромат.

Кроме цветочного маршрута существовал еще один — животноводческий. Оба за одну прогулку было не одолеть. К цветам от входа левее, к свиньям правее. Свинарник, где обитали свиньи-рекордсменки был, естественно, образцово-показательный. Кроме ВДНХ, я увидела такой много лет спустя в специальном колхозе, куда возили иностранные делегации, дабы продемонстрировать достижения социализма.

Свиньи на выставке жили с полным комфортом. У каждой — свой стерильный загон и, вероятно, собственная ванная, настолько они были чисто вымыты. На загородке — табличка со всеми данными обитательницы, ни дать, ни взять паспорт. Разве что фамилии не было. А так, все, как у людей: дата рождения, место рождения. Вместо национальности — порода.

Мою любимую свинью звали Дездемона. По тем временам — разгар холодной войны, когда все заграничное предавалось анафеме — имя шекспировской героини было безусловно идеологически вредным и враждебным социализму. Как такое допустили, ума не приложу. А, может быть, наоборот, тут крылся пропагандистский выпад: вот, мол, выкусите господа-империалисты, только свиньям ваши басурманские имена и подходят.

Дездемоне, впрочем, было не до сталинской политики. Она возлежала на толстом слое соломы, розовая, безмятежная, подставив брюхо несметному количеству сосущих молоко поросят. Когда Дездемоне надоедало лежать, она поднималась и приваливалась боком к ограде. Удостоверившись, что строгих свинарок в накрахмаленных халатах поблизости нет, я осмеливалась украдкой протянуть руку между рейками и погладить свинью по спине. Казалось, я провожу ладонью по платяной щетке. Дездемона жмурилась. Ресницы у нее были белые, длинные — уж не заколдованная ли она принцесса…

По соседству со свинарником находился коровник. С его обитательницами отношения никак не завязывались, даже с Лаймой, коровой из Латвии, названной, как я думаю, в честь знаменитой кондитерской фабрики: шкура у нее была шоколадного цвета. С этой коровой я всегда здоровалась по-латышски. При слове «Sveiki!» она поводила ухом. Но дальше этого дело не шло, к ограде она никогда не подходила.