Сталинский дом. Мемуары (СИ) - Страница 4
В Лейквуд на каникулы приехала Ирина Богданова, и мы вместе обследовали все окрестности. Добрались даже до соседнего городка Лейкхерст, который прославился тем, что в то лето там произошла авария самого крупного дирижабля. Вечерами мы обычно решали головоломки «пикчер паззлз», ставшие тогда чрезвычайно популярными. Во время складывания картинок мы активно поедали бананы и из кожуры сооружали на столе границы между нашими «паззлами». Ирине так понравилось в Лейквуде, что она упросила родителей оставить ее у нас на зиму. Это была для нас обеих большая радость. Мы ходили на лыжах, катались на санках. На нас лежала обязанность расчищать от снега тротуар перед домом, следить, чтобы не было скользко. Зима в тот год выдалась снежная, и работы хватало. Однако нам предстояло на неделю вернуться в Нью-Йорк. Отец сказал, что приезжает Максим Максимович Литвинов[3], предстоит церемония признания Советского Союза и будут всевозможные торжества. Литвинов почти все свободное время проводил у Богдановых — он был давно и близко знаком с этой семьей. Сохранилось у меня приглашение в отель «Валдорф-Астория» на банкет по случаю пребывания Литвинова в Нью-Йорке. Нас с Ириной приодели и взяли с собой. Богданов вскоре должен был возвращаться в Москву — срок его пребывания в США истекал. Мы с Ириной сильно переживали разлуку — мы так привыкли друг к другу, так привыкли вместе проводить время, что не мыслили, как будем существовать врозь. Но детство есть детство — разлуку пережили, и тем радостнее была через пару лет встреча в Москве.
Осенью следующего года я с отцом и матерью попутешествовала на машине по Америке. Побывали на Ниагарском водопаде, в Йеллоустоунском парке-заповеднике, в Вашингтоне, в Нью-Орлеане. Путешествовать было легко и весело. Нас сопровождал помощник отца Шура Свенчанский, родившийся в Америке и проживший там всю жизнь. Он оказался прекрасным сведущим спутником и показал многое, чего бы не увидел рядовой турист. Вечерами останавливались на ночлег в мотелях, благо их было несметное количество вдоль хайвеев.
Шура Свенчанский еще и стихи умел сочинять, больше смешные. Он их читал по дороге в машине, и мы все хохотали. Однажды он с таинственным видом вручил мне лист бумаги: «Я тут в твою честь стихи написал». Наивные строчки запомнились мне на всю жизнь:
Из Лейквуда по рекомендации врачей мы переехали осенью в горный городок Кэтскилл. Он недаром так назывался. У двери небольшого домика, который снял отец, сидела кошка. Наверное, это была местная порода — короткий хвостик, гладкая шелковистая шерсть, раскосые глаза. Она тут же вошла в дом и стала по-хозяйски разгуливать по комнатам. Мы ее накормили, и она заснула на ковре. На второй день она привела с собой еще двух. Тут отец взбунтовался, хотя он любил животных. Но на сей раз странный облик кошек ему пришелся не по вкусу, и пришлось их выдворить. Кошки преспокойно отнеслись к изгнанию, тем более что я всех подкармливала в дальнем уголке сада. Потом у нас поселилась птичка. Как-то вечером она залетела на веранду и бесстрашно уселась на краешке стола. Мы удивленно наблюдали за ней. Отец подбросил ей хлебных крошек, и она их с удовольствием склевала. Вероятно, она была ручная, вылетевшая из клетки. Отец посоветовал развесить на почте объявление — может, найдется хозяин, но никто не откликнулся. А птичка тем временем совершенно освоилась, летала по дому. Утром, услышав голос отца из спальни, летела наверх и садилась ему на плечо, чем сильно его умиляла. Я добывала для нее насекомых, она их с удовольствием клевала. Мы ее прозвали Пичуля. Отец очень волновался, что ее могут схватить кошки, но она молниеносно ускользала от них. Днем она улетала далеко от дома и на зов не откликалась. Зато вечером стоило только позвать, Пичуля тотчас прилетала и устраивалась в своем домике — мы ей соорудили из ящика и веток некое подобие гнезда. Наступала пора нашего отъезда в Москву. Как поступить с птичкой? Ведь она уже привыкла к нам, знала свой дом. А дом скоро останется без жильцов. Отец решил взять Пичулю с собой в машину и оставить где-нибудь в горах. Пока мы ехали, она совершенно спокойно сидела у меня в ладонях. В лесу отец велел мне ее отпустить. Я открыла окно и выставила ладонь наружу. Птичка отлетела на край дороги и вдруг испуганно метнулась обратно в машину. Она уселась мне на руку, вцепилась коготками в палец. Я заплакала, чего со мной никогда не случалось. Тогда отец взял Пичулю, бережно посадил ее на ветку и сдавленным голосом велел шоферу ехать. Я оглядывалась: Пичуля еще летела некоторое время за нами. Мне казалось, что я совершила предательство. Умом я понимала, что ничего не поделаешь. Ведь не могли же мы везти птичку через моря и океаны в Москву. Она бы там и не выжила, в квартире, привыкнув здесь летать на воле. И всё же меня долгое время мучила совесть. Прости, Пичуля!
Обратный путь через океан мы проделали на «Куин Мэри». Это был более современный и быстроходный лайнер, чем «Левиафан». Мы уже, как заправские морские волки, бродили с отцом по палубам, грелись в шезлонгах на осеннем солнышке. Я все также увлекалась «орандж-джусом». В последний ужин у каждого прибора лежали завернутые в салфетку нож, вилка и ложка с эмблемой «Куин Мэри» — оказывается, пассажиры так усердно занимались «сбором» сувениров, что владельцы фирмы решили, что будет дешевле, если они сами их приготовят.
С некоторым сожалением я следовала за отцом по трапу в Шербурге. Я чувствовала, что кончается такая интересная пора моей жизни. Ведь я имела редкую возможность побывать в огромной стране, выучить ее язык. Полюбить ее. Впереди же меня радовала предстоящая встреча с Латвией, которую отец покинул более двадцати лет назад. Он решил возвращаться в Москву через Ригу и остановиться там на неделю. Мне уже не терпелось увидеть город, о котором отец так много рассказывал, встретиться с его родными.
У отца были дела в Берлине, и мы задержались там на несколько дней. Я уже смотрела на город другими глазами. Ведь я была старше на четыре года и повидала множество других городов. Могла их сравнивать. Берлин на сей раз показался мне притихшим, затаившимся. Шел 1934 год. На улицах появились люди со свастикой, собирающие в копилки деньги с прохожих. Отец при виде их становился мрачным и неразговорчивым.
Мы подъезжали к Риге в ясный солнечный день. Отец приник к окну, всматриваясь в приближающийся город. Взяв на перроне носильщика, мы последовали за ним на привокзальную площадь. Было непривычно слышать со всех сторон латышскую речь, а не только из уст отца и матери. Удивительно — у края площади выстроились извозчики — в Америке и Европе давно царили автомобили. Извозчик быстро докатил нас до гостиницы «Рома» — самой лучшей в то время в Риге. Мы поднялись в прекрасный номер. И мама, и папа заметно волновались. Шутка ли, вернуться на родину через столько лет! Отец тотчас поспешил в какое-то учреждение, где можно было получить сведения о его родных. Ему сказали прийти за ответом через день: ведь его родные жили раньше не в Риге, а на хуторе недалеко от Лиепаи. Потом мы с отцом долго гуляли. После Нью-Йорка и Парижа Рига показалась мне маленькой и несколько провинциальной. Но вскоре это впечатление изменилось, уступив место восхищению — Старый город, вековые ухоженные парки, приветливые лица, обилие цветов. Мне кажется, что именно в тот день я впервые восприняла Латвию как свою родину, куда я буду стремиться всю жизнь. Почему? Ведь я родилась и выросла в Москве, родной язык — русский. Однако в Риге меня притягивало буквально все: с неослабевающим интересом я оглядывалась по сторонам, следуя рассказу отца. Я жадно впитывала воздух Риги — запах кофе, свежих булочек, даже запряженных в извозчичьи пролетки лошадей, влажного ветра с моря. Все укладывалось в душе как нечто родное, близкое и любимое. Даже отец потерял свою обычную сдержанность — с Ригой его связывали воспоминания.