Сталинский дом. Мемуары (СИ) - Страница 2

Однажды, как всегда, ближе к обеду, мы расстались с отцом и вернулись в Гурзуф. Вечером стали странно вести себя животные в нашем дворике. Собаки не могли найти себе места, лаяли. Мычали коровы. Курицы с громким кудахтаньем носились под кипарисами.

Ночью меня разбудил крик матери. Я ничего не понимала — я сидела на корточках в ногах кровати, а мать кричала, нагнувшись к моей подушке. Оказывается — началось землетрясение. Мать подбежала к моей кроватке и нащупала на подушке огромный кусок штукатурки, упавшей с потолка. Она решила, что я погибла под этим обломком. По сей день не понимаю, почему оказалась на корточках в ногах кровати, и до и после я всегда спала спокойно на одном месте. Мы выбежали на улицу, где уже столпился народ. Все со страхом озирались, ожидая нового толчка. Меня поразили деревья: во время толчка высокие туи качались как маятники. Порой их вершины почти касались земли. Животные притихли и испуганно жались к людям. Мы волновались — как там в Суук-Су. Едва рассвело, пошли в санаторий, но наш путь преградила широкая и глубокая расщелина. Вскоре вдали показалась группа мужчин, бегущих нам навстречу. Можно вообразить мою радость, когда я увидела среди них отца. Преодолеть расщелину в том месте было невозможно — решили двигаться вдоль нее в поисках более узкого места. Действительно, вскоре отец без опаски переправил нас на свою сторону. Днем толчки еще продолжались, но гораздо более слабые. К счастью, отдых уже подходил к концу, и через несколько дней мы уехали. Дорога не была повреждена.

В начале 1929 года отцу предоставили отдельную трехкомнатную квартиру в новом доме, всего в пяти минутах ходьбы от Никитского бульвара, на Малой Бронной. Третий этаж, балкон. На кухне — газ, в ванной — газовая колонка. О такой квартире можно было только мечтать. Имущества в нашей семье было мало, поэтому, вероятно, суета переезда мне не запомнилась. Гулять по-прежнему ходили на Никитский бульвар, все друзья, мои и папины, остались прежние.

Иногда во время прогулок отец рассказывал мне о Латвии, о детстве на хуторе неподалеку от Лиепаи. В семье было много детей — у его отца от первого брака трое, у матери — двое. Потом родились еще трое общих. Ничего о судьбе своих родителей, братьев и сестер отец не знал. Ведь никакой связи с оставшимися в буржуазной Латвии родственниками у отца-коммуниста быть не могло.

Осенью 1929 года отца командировали на работу в США. Мы толком не успели обосноваться на новой квартире, как отправились в дальний путь. Лежал он через Польшу, Германию и Францию. Ехали поездом в международном вагоне. Вероятно, это было положено отцу по должности. Его назначили заместителем председателя Амторга, главного представительства СССР в США. Посольства не было — США еще официально не признали Советский Союз.

Мы с отцом стояли в коридоре вагона. В Польше — те же невзрачные домишки, что и в России, такие же перелески, поля. Но вот на одной станции я увидела странную фигуру. Мужчина в тяжелом черном пальто, несмотря не теплый день, на голове — черная шляпа, а главное, что привлекло мое внимание, — длинные черные локоны вдоль лица. Папа объяснил, что это верующий еврей, таких много в Польше, и впервые рассказал мне немного о судьбе еврейского народа. В Москве мне и в голову не приходило делить людей по национальности. Круг знакомых отца был интернационален: русские, латыши, евреи, венгры, поляки, эстонцы. Никогда не обсуждалась какая-либо национальность. Были люди интересные, мало интересные, умные и не очень, завистливые или добрые. Отец почти всегда отзывался о своих знакомых одобрительно и меня приучал к справедливой оценке. Он осуждал всякие детские «вожусь — не вожусь». Всегда говорил, что надо уметь прощать недостатки и уметь видеть в людях хорошее.

На вторые сутки поезд прибыл в Берлин. Видно, отец там бывал. Он уверенно провел нас с мамой к выходу и давал указания носильщикам по-немецки. Устроившись в гостинице на Гейзбергер-штрассе, 39 (почему так запомнился на всю жизнь адрес этой небольшой гостиницы?), мы вышли погулять по городу. Большое впечатление после темноватой пыльной Москвы произвели сверкающие витрины, порядок и чистота. Было решено ужинать в номере. Поэтому, увидев рыбный магазинчик, мы зашли и купили длиннющего копченого угря. Продавец был весьма удивлен: бережливые берлинцы покупали по кусочку, по полфунта, а тут целую рыбину.

На следующий день отец повел нас в КаДеВе — крупнейший универмаг Берлина. Необходимо было экипироваться для дальнейшего путешествия. Статус отца требовал определенного внешнего вида, а наша московская одежонка выглядела весьма бедновато по европейским меркам. Хорошо помню свое первое «заграничное» платьице — шерстяное, бежевое, с низким поясом по моде тех лет. К платью добавились изящные светлые туфельки, затем пальто и даже первая в моей жизни шляпа. Короче говоря, из универмага вышла внешне вполне добропорядочная зажиточная семья, ничем не отличавшаяся от жителей Берлина.

Из Берлина путь лежал в Париж. У отца были дела в посольстве, и нам предстояло провести здесь несколько дней. Отец разрешил мне поехать в посольство вместе с ним. Французского отец не знал. В вестибюле гостиницы он протянул бумажку с адресом швейцару и велел вызвать такси. Швейцар посмотрел на бумажку, улыбнулся и что-то сказал. Отец нетерпеливо повторил свою просьбу на английском. Швейцар пожал плечами и повел нас к машине. Усевшись, отец показал шоферу адрес. Тот тоже заулыбался, и, миновав несколько домов, остановился, вопросительно взглянув на отца. Отец велел ехать. Тронулись, опять остановились. Тут какой-то человек заглянул в окно такси: «Эдуард, какого черта ты не выходишь? Я тебя давно жду». Оказалось, что наша гостиница была всего в трех шагах от советского посольства на рю де Гренель.

В Париже мы пробыли около недели. При помощи друга отца успели многое осмотреть, насладиться ни с чем не сравнимой атмосферой Парижа. Затем опять сели в поезд и отправились к конечному пункту нашего сухопутного пути — Шербургу. Там нам предстояло пересесть на трансатлантический лайнер «Левиафан» и плыть семь суток. Океан с набережной в Шербурге выглядел грозно. Колышащаяся стального цвета водная громада, вся в белых барашках. Дул сильный ветер, и мы вскоре укрылись в теплом ресторанчике.

Началась посадка. Увидев вблизи «Левиафан», я не сразу даже сообразила, что это и есть корабль. У пирса стоял огромный, сверкающий огнями многоэтажный дом. Лишь поднимавшиеся по трапам пассажиры, громкие голоса провожающих и суета с багажом говорили о том, что мы отправляемся в дальнее путешествие. Мы поднялись на верхний этаж, где находились каюты первого класса. Как только раздался гудок и пароход медленно двинулся в путь, пассажиры стали сбрасывать с палубы вниз, в руки провожающих, серпантин. Получилась сетка из разноцветных бумажных ленточек, связывающих корабль с сушей. Корабль набирал ход, и ленточки обрывались…

На «Левиафане» я впервые вкусила роскошь. Никогда прежде я не видела такого убранства помещений, такой изысканности и красоты. Малейшее желание незамедлительно исполнялось вежливым улыбающимся персоналом. Мы с отцом обошли различные помещения. Мне особенно понравилось пить апельсиновый сок в баре. Его выжимали на специальной машинке, наливали в высокий стакан и ставили в стакан соломенные трубочки. Тут я освоила и первое английское слово — джус. Долго не стихала отъездная суета на палубе. Многие с тоской смотрели на удаляющиеся берега Европы. Затем последовал наш первый ужин в роскошном ресторане первого класса. Тут меня поразил стоящий в середине зала на длинном столе изваянный изо льда наш «Левиафан». Это было необычное зрелище — сверкающее и в точности воспроизводящее все детали. В последующие дни плавания нас ежедневно ждала новая статуя изо льда. Легли спать рано, и я тотчас крепко заснула. Сквозь сон я чувствовала, что покачиваюсь в кровати, но это не пугало, а скорее было приятно и ново. Утро встретило нас густым туманом и бушующими волнами. Мать даже не встала — ее сильно укачивало. Как ни странно, качка не доставляла ни мне, ни отцу ни малейших неприятностей. Мы чувствовали себя прекрасно и после сытного завтрака отправились гулять по палубе. Здесь стояли шезлонги с теплыми пледами. Официанты разносили горячий бульон с пирожками и мой любимый джус.