Сталинский дом. Мемуары (СИ) - Страница 1

Семейная легенда гласит, что я родилась 7 ноября 1921 года в здании Наркоминдела на Кузнецком мосту. Отца[1], одного из первых дипкурьеров, работавших под началом Нетте[2], в этот день в Москве не было: он уехал в очередную командировку за границу. Приняла мое появление на свет жена сослуживца отца. Естественно, никто мое рождение в тот день не регистрировал. Посему в моем свидетельстве о рождении проставлена дата 10 ноября, то есть день, когда вернувшийся отец меня зарегистрировал. С той поры и по сей день меня преследуют несуразности, связанные с датами, именами, кличками и пр. Уже одно имя Дзидра было абсолютно чуждо русскому уху и сверстники дразнили меня то гидрой, то выдрой. Мое позднее имя Зюка возникло уже по моей собственной инициативе. В Нью-Йорке отец повел меня на оперу «Чио Чио Сан». Я была очарована и самой оперой, и именем служанки — Сузуки. Я туг же потребовала, чтобы меня впредь стали называть Сузуки. Со временем имя укоротилось до Зуки, затем претерпело некоторую русификацию и превратилось в Зюку. Это имя осталось на всю жизнь. Далее — еще сложней. Когда я вышла замуж за Леонида Тура, выяснилось, что Тур — его псевдоним, а настоящая фамилия — Тубельский. Во всех документах я стала числиться как Дзидра Тубельская, в то время как все друзья знали меня как Зюку Тур. Мало кто знал, что Дзидра Тубельская и Зюка Тур — одно и тоже лицо. Иногда это вносило в жизнь некоторую сумятицу.

Чудом сохранилась давняя фотография: молодая, стройная, красивая мать застыла в фотографической позе тех лет, опираясь рукой на кресло, на котором восседает со мной на коленях отец. Он в черном сюртуке, элегантен. С пышными усами — таким я его, честно говоря, абсолютно не помню. Мне на фото, думается, около года. Надо сказать, что на первых порах, в двадцатые годы, когда мы жили в доме на Никитском бульваре, мое имя не вызывало особого интереса. Дело в том, что это был интернациональный дом. В нем поселили революционеров из самых разных стран. Имена Томас, Вальтер, Расма, Мирдза, Тереза были у всех на слуху.

В полуподвальном этаже нашего дома жил венгр Евгений Гамбургер. Он был крупный рентгенолог. Его жена Тереза и он сам часто звали нас в гости. Тереза была превосходной кулинаркой. Она неизменно усаживала меня за маленький столик, пододвигала чашку какао и изумительно пахнущее печенье. Неслыханное лакомство. Далее следовала развлекательная часть: Евгений Михайлович подзывал свою любимую собаку, брал пинцет и выискивал в шерсти собаки блоху. Затем он требовал у Терезы волос из ее прически, непостижимым образом обвязывал волос вокруг блохи, и начинался уморительный танец блохи под мурлыканье какой-то мелодии. Я, естественно, была в восторге.

По вечерам мы с отцом гуляли на Никитском бульваре. По воскресеньям (вернее, выходным, ибо на мое детство пришлись и пятидневки, шестидневки, и всякие другие новшества) география наших прогулок расширялась. По утрам мы с отцом обычно направлялись к Елисеевскому магазину на Тверской за «вкусненьким». Под этим подразумевалась копченая рыбка или селедочка «залом». Маме покупалась «наполеонка» — так она называла пирожные с заварным кремом. Мне — обязательно несколько тянучек. Тогда это был штучный товар. Тянучки приносили на прилавок на противене, каждая конфета была обернута пергаментной бумажкой. Они стоили дорого — покупали мы штук шесть-восемь, не более. Затем в Филипповской булочной — непременно калачи, всегда свежайшие, источавшие свой особый аромат.

Сами прогулки в выходные не ограничивались Никитским бульваром. Огромным притяжением для меня был Гоголевский бульвар, вернее, сам памятник Гоголю. Тогда там стоял, разумеется, старый памятник, позднее упрятанный в садик около особняка на Никитском бульваре, где Гоголь скончался. Цоколь памятника окружали четыре бронзовых льва с разверзнутыми пастями. Самым большим моим удовольствием было засовывать руку в пасть льву и дрожать от страха — а вдруг пасть сомкнётся? Отец смеялся надо мной и поддразнивал, но я все же воображала себя чрезвычайно храброй. Другим местом, привлекавшим меня, был храм Христа Спасителя, тогда еще не снесенный. У подножия храма я вырывалась вперед и быстро карабкалась по ступеням наверх, чтобы оттуда победоносно глядеть на оставшегося внизу отца. Мне казалось, что я преодолевала невероятный путь ввысь.

Быт в доме на Никитском, по сегодняшним понятиям, был тяжкий. Почти все квартиры — коммунальные, в каждой жили по нескольку семей. Печка на кухне топилась дровами. Дров не хватало, готовили в основном на примусах и керосинках. Мама говорила, что первая фраза, произнесенная мной, была: «Иди. Види пимус». Это значило, что я забрела на кухню, и одна из соседок велела мне позвать мать: что-то было не в порядке с примусом. Почему-то я очень любила запах керосина и с большим удовольствием сопровождала мать в керосиновую лавку, притулившуюся вблизи церкви, где некогда венчался Пушкин. В лавке специальным мерным черпаком наливали в подставленные бутыли керосин. Тут же продавалось черное хозяйственное мыло и щелок, которым отбеливали белье при стирке.

Ванна также отапливалась дровами. А для моего купания вода нагревалась в огромном медном чайнике на кухне, и купали меня там же — это было самое теплое место в квартире.

За всякими продовольственными покупками мы с мамой ходили на Арбатский рынок или в магазин на Арбат. Как-то раз мы попали под проливной дождь, настолько сильный, что через несколько минут по улице потекла река. Арбат тогда был еще мощен булыжником, ноги скользили. Почти все прохожие разулись и пробирались по воде босиком, держа башмаки в руках. В один из наших выходов на Арбат со мной приключилась неприятная история. Я любила прыгать по тротуару на одной ножке. В то время полуподвалы домов освещались окнами, которые ограждались сверху решеткой из толстого стекла, вделанной в тротуар. Никто решеток этих не чинил, стекла бились, и на уровне тротуара образовались дыры. Я сделала очередной прыжок и оказалась по колено в «капкане». Вытянуть ногу было невозможно — в решетке торчали острые края стекла. Из оцарапанной во время падения ноги сочилась кровь. Кое-как при помощи прохожих удалось освободиться и я долго после этого чинно ходила по улице и, боже упаси, не приближалась к решеткам.

Однажды родители впервые оставили меня дома одну. Отец перед уходом серьезно объяснил мне, что им необходимо проститься с великим человеком. С Лениным. Я не понимала, ни почему проститься, ни кто такой Ленин. Мне стало страшно в нашей большой комнате. Я забилась в угол, села на корточки, закрыла глаза и крепко прижала к себе любимого плюшевого мишку. Там и заснула.

До отъезда в Америку мы проводили лето в Жуковке, под Москвой, на хуторе. Хозяина звали Василий Иванович. Он приезжал к нам в гости в Москву на телеге. Его неизменно поили чаем и угощали ситником с чайной колбасой. Он всегда привозил в подарок отцу антоновские яблоки — его любимые. Забегая вперед, скажу, что Василий Иванович привез ко дню рождения отца, его пятидесятилетию, целую корзину антоновки. Отца в ту ночь арестовали, и для меня запах антоновских яблок навсегда связался в памяти с арестом отца.

Лето 1928 года мы провели не у Василия Ивановича, а в Крыму. Отец получил путевку в санаторий «Суук-Су» около Гурзуфа. Он не хотел ехать туда один, а в санаторий ни жен, ни детей не пускали. Тогда мама и я поселились в двух комнатках в Гурзуфе. Каждое утро мы шли навстречу отцу по высокому берегу над морем. Потом вместе спускались на пляж, купались и загорали. Отец учил меня плавать, и уже вскоре я умела держаться на воде. Мы ловили крабов, которых было множество у берега, варили и с удовольствием поедали.