Сталинизм как европейское явление - Страница 4

Роль, которую в определенный период прошлого могли сыграть марксистские идеи в истории рабочего движения, сообщив ему мощную сциентическую уверенность в положительном исходе тяжелой, жестокой борьбы и вооружив концептуальным аппаратом для объяснения общества, коренным образом изменилась после 1917 года, когда образовался новый центр власти, главным моментом которой явился сталинизм. По сравнению с огосударствленным, превращенным в институт системы марксизмом, рабочее движение превратилось по преимуществу в орудие, подчинив свои реальные интересы интересам бюрократической Супер-партии. Уже давно задача рабочего движения состоит в выработке нового профсоюзного и вместе с тем политического сознания, имея в виду отрицательный результат – с точки зрения демократии и социализма – семидесяти лет коммунистической истории и признав за собою не мифическую роль универсального класса-избавителя, а рациональную силу конкретного общественного класса, активно действующего в мире, не допускающем веры в упрощенные окончательные решения. Такую ситуацию я называю пост-марксистской, в которой Марксу отводится место одного из крупнейших социальных мыслителей XIX века, без приписывания системе его взглядов особого привилегированного статуса, на который он притязал и который получил в нашем столетии, но который превратил его в идеологическое орудие нового класса, обладающего ничем не ограниченной властью.

Освобождение от утопических заблуждений, оказавшихся предпосылкой тотального господства сталинского типа, вовсе не означает, что исчез всякий интеллектуально-этический порыв. Как раз он может укрепиться вне утопических иллюзий – понимаемый как ответственность перед живущими и будущими поколениями в критическом уважении к прошлым поколениям. Нужно бороться за гегемонию новой ментальности, которая может сложиться на основе разных культурных традиций, гегемонию демократическую, предполагающую постоянное многообразие тенденций, и которой нельзя добиться во имя тотальных идеологий. Новая ментальность будущего имеет диалогическую природу, так как диалог – драгоценный плод, который европейская культура может предложить человечеству, после того как дала вкусить и от ядовитого плода нетерпимости. Посюсторонние религии, мирские контррелигии менее всего гарантируют обещаемое ими спасение. Подлинная религиозная вера не имеет ничего общего со своими суррогатами и пародиями на себя, которые часто оказываются и ее гонителями.

В данный исторический момент сталинизм снова становится объектом критики в стране и в движении, его породивших, принимая форму самокритики, не доходящей, однако, до корней и даже создающей новую неоленинистскую мифологию. И поэтому безосновательно и опасно называть пост-тоталитарной сегодняшнюю советскую систему, как это иногда делается. Справедливо определять ее как поздне-тоталитарную, так как при всей симптоматической неуверенности и ослаблении давления остается совсем незатронутой тоталитарная структура институтов на уровне власти и идеологии. Критика и самокритика сталинизма должны открыть новые возможности для сознания и демократического и социалистического действия. Любая попытка затормозить и ограничить процесс освобождения вызвана остаточным сталинизмом, который якобы подвергается разоблачению. Если же, вопреки утверждению Маркса, мир не переделывается раз и навсегда благодаря решительной чудодейственной революции, а беспрестанно преобразуется посредством множественных эволюции и революций, тогда задача заключается в том, чтобы свободно понимать и объяснять все более усложняющийся мир, в котором мы живем: это первое условие того, чтобы можно было продолжать жить в нем.

*

Некоторые советские идеологи утверждают сегодня, что Сталин был душевнобольным, объясняя этим его политику. В действительности такое «объяснение» не только упрощает дело, но и переводит проблему в иную плоскость и даже усложняет ее решение: поскольку «сумасшествие» Сталина проявляло себя в монолитности определенной идеополитической системы и увлекло гигантские массы, необходимо объяснить коллективную паранойю марксизма и коммунизма, уже потенциально присущую деятельности Ленина. В таком случае следовало бы говорить о паранойе марксистского коммунизма, разумеется, не в клиническом смысле, а в плане культурно-исторической метафоры.