СССР-2061 (антология) - Страница 33

– Вот! Даже такой закоренелый асоциал, как родитель нашего уважаемого Алексея Дмитриевича – и то избегал всякого рода охраняемых территорий. И уж конечно – стартовых площадок. Верную догадку я сейчас сделал, Алексей Дмитриевич?

– В самое яблочко, – кивнул Нелыкин. – В жизни его не видели рядом со стартовыми площадками.

Я встал из – за стола, обошел его, наклонился к сидящей напротив парочке и раздельно произнёс:

– Это наверное потому, что временами стартовую площадку пробивает разрядом до двухсот тысяч ампер. Как считаете?

И поскольку вопрос был риторический, я развернулся, чтобы сесть обратно, но Заруба (Вадим Петрович) упрямо пробасил мне в спину:

– Один к десяти тысячам.

Я остановился у окна.

– Что-что?

– Вероятность нарушения электрической дисперсии на стартовой площадке составляет, по статистике, один случай на десять тысяч успешных взлётов.

– Да он ещё и эксперт, – крякнул Нелыкин. – Слушай, эксперт, а с чего ты взял, что вы с дружком – не юбилейные?

Везунчики десятитысячные…

– А вы мне не тыкайте! – процедил паршивец. Нелыкин с шумом втянул ноздрями воздух, полную свою широченную грудь, но воспитательный процесс пора уже было заканчивать.

– Предъявите ваши документы – сказал я, продолжая смотреть в окно.

От заката осталось часто перекрытое тучами оранжевое пятно, в центре которого угадывался некий одинокий, как бы даже беззащитный шарик. Степь же была совсем непроглядная – ни холмика не было уже видно, ни рытвины, ни хотя бы даже намёка на какую-нибудь солончаковую кляксу. Словно не степь была там, внизу, нет, не пахнущая полынью и дождём степь, да и не Земля вообще – а Чёрная дыра, в которую валилось маленькое, одинокое и беззащитное Солнце. Если бы это было так, подумал я, то это был бы самый последний закат. И если бы это был самый последний закат, то провёл я его, как ни крути, крайне бездарно.

– Нелыкин, – позвал я, не оборачиваясь. – Ты слышишь тихий шелест доставаемых из карманов паспортов?

– Никак нет, – печально отозвался Алексей. – Уже почти минуту, как тишину ловлю, товарищ майор.

Я вернулся за стол и энергично хлопнул по нему ладонью – так, что панель засветилась во всю мощность, побелела:

– Ну, слава те, Господи! Отлегло! Я-то уж, понимаешь, решил, что это старческая глухота на меня навалилась. Стою, понимаешь, и думаю: ну надо же, какая досада! Граждане, понимаешь, Заруба и Гильямов достают свои распрекрасные паспорта – а я не слышу, ну ни звука! Не иначе как оглох, думаю. Вот это был бы номер, как считаешь?

– Да ну что вы, Владимир Фёдорович! – отмахнулся Нелыкин. – Вы и не старый ещё, а будут со слухом проблемы – так вылечат. Сейчас же всё лечат, не то что уши там, например… Ещё и путёвку получите в санаторий, в Швеции вот сейчас хорошо, не жарко. Не переживайте.

– А чего ж это тогда был за фокус с паспортами? – спросил я Нелыкина, внимательно разглядывая лицо белобрысого Зарубы. Лицо белобрысого Зарубы шло красными пятнами.

– Да какой там фокус, – легкомысленно буркнул Нелыкин, снова уставившись в свой монитор. – Нет у них никаких паспортов, вот и весь фокус.

– Как?! – я, как мог, изобразил на лице ужас. – У двух великих покорителей Космоса, у двух безотказных первопроходцев, у двух, так сказать, Магелланов нашей эпохи – Гильямова Сергея Олеговича и Зарубы Вадима Петровича – нет паспортов?!

– Нет, – сознался Нелыкин.

– Даже у Вадима Петровича?!

– Даже у Вадима Петровича.

– Но как же так, Нелыкин?! Как такое может быть?!

– Такое очень даже запросто может быть, товарищ майор, – заверил меня Нелыкин. – Если учесть, что им обоим нет ещё шестнадцати лет.

У Зарубы уже дрожала верхняя губа – и вибрация от неё комично передавалась на конопатые щёки. Ну, давай, подумал я. Давай уже, зря я, что ли, цирк этот тут развёл, издеваюсь над тобой, объясняю тебе, что сопляк ты, желторотик, от горшка два вершка, молоко на губах не обсохло, романтик пустоголовый, мамкин сын…

– Как это странно, – медленно сказал я, – что человеку, обладающему глубочайшими знаниями относительно статистики нарушения дисперсий, ещё нет шестнадцати лет…

Вот так. Сейчас ты носик вытрешь рукавом, потом не сдержишься, раз шмыгнешь, два шмыгнешь – да и разревёшься. И назовёшь меня фашистом, и гадом, и как только вы меня не называли с вот этого самого стула. А после истерики поедешь ты тихо-мирно домой в свой Акмолинск, и, быть может, ума наберёшься там.

– Перестаньте, – сказал вдруг чернявый Гильямов. – У нас есть право совершать ошибки, потому что если их не совершать, то не совершится вообще ничего. А вы над нами издеваетесь. За что? Мы хотим делать что – то полезное и интересное. Что в этом плохого?..

Он говорил, по-прежнему глядя в точку перед собой.

Я понял, что это был за ступор такой: у него разрушилась мечта, и смотреть ему никуда не хотелось. Тот корабль, у которого их выловили, уже полчаса, как отбыл, и мысленно этот Сергей был там, на нём. Ну ничего. Мечты – они тем и хороши, что им можно предаваться на расстоянии от объекта грёз.

Вот о чём мечтал в детстве я? Ну, правильно – о еде. Как всякий ребёнок, переживший Войну, родившийся в Войну, или родившийся сразу после Войны – я мечтал о еде.

До умопомрачения. До полной невозможности воспринимать мир как-то иначе, нежели через призму гипотетической съедобности предметов.

Когда вернулся отец, я уставился на его культю – стоял и заворожено смотрел на ногу, заканчивающуюся чуть выше колена. Он подумал, наверное, что я испугался его увечья, и, улыбнувшись, легонько хлопнул меня, восьмилетнего скелетишку, по плечу: не боись, мол, всё в порядке.

А я очнулся, поднял на него глаза и тихо спросил: «Папа, а ты ногу всю съел?!»… Он рванул меня к себе, и то ли ткнул меня носом в своё плечо, то ли сам зарылся в меня лицом – и заплакал, тихонечко поскрипывая зубами…

Как он работал потом… Как все они, одноногие, однорукие, или совершенно здоровые, но все до одного – со страшными глазами, пронзительными и яростными, – работали тогда. Разбирали завалы, строили, убирали с улиц искорёженную технику, снова строили: дома, школы, больницы, университеты, заводы, аэропорты, дороги. По всей огромной, возрождающейся через десятилетия после развала, великой стране стоял сплошной треск мышц.

И выстрелов. Потому что никуда не делись фашисты – они просто потеряли хозяев. Никуда не делись предатели – они просто лишились кормушки. Ничего особенного не сделалось с негодяями – просто наступил мир и они полезли из щелей, в которых затаились на время войны.

Те же фашисты, те же предатели и те же негодяи, с которыми отец воевал, будучи солдатом, стали убивать, грабить и обманывать воспрянувших было людей – и тогда отец стал воевать, как милиционер.

А я тогда всё мечтал об одном: наесться досыта. И потом, когда мечта эта стала сбываться всё чаще и чаще, почему – то ничего на смену ей не приходило, никаких новых жажд.

До того дня, когда оперативную группу отца не сожгли прямо в участке из трёх «хашимов».

Это была одна из крупнейших рэкетирских банд если не в Союзе, то в республике – точно. Я не успел, конечно, поучаствовать в их поимке, но потом наверстал за счёт других. Потому что уже точно знал, чего хочу больше всего: истреблять тех, кто паразитирует на мирной жизни, кто цинично рушит вселенную свободных людей, созданную моим отцом на дымящихся руинах ада.

Треть века я мечтал об одном: ловить их, сколько хватит сил. И эта мечта тоже сбылась, и даже более того: сил ещё предостаточно, а ловить, собственно, уже особо и некого.

Разве только что вот. Полюбуйтесь, майор Свирский, полюбуйтесь, Владимир Фёдорыч, дорогой вы мой человек, заслуженный работник милиции, начальник Отделения внутренних дел по Западному корпусу космопорта «Байконур», на своих злоумышленников. Эких вы волчищ матёрых сцапали, товарищ майор. Поздравляю!

Впервые появилось в новом СССР поколение, мечтающее не о еде или мести, а о работе, о пользе, о нужности своей грезящее – а вы ему: «Предъявите ваши документы!».