Срочный фрахт - Страница 63
— Конечно. Куда же мне деваться? — ответил Белявский.
— Тогда сидите… и не бойтесь, — добавила она после паузы. — Тут в кустах попадаются змеи, но только они не опасны. Обыкновенные ужи!
— Ну, змей-то я не испугаюсь, — ответил Белявский.
— Врете! Змей все боятся… даже мой папа, а он был полковник… Только никуда не уходите. Когда станет темно, я прибегу за вами и поведу…
— Куда? — насторожившись, спросил Белявский.
Очевидно, девочка подметила в его лице колебание и недоверие.
— Не надо быть очень любопытным, — опять сердито сказала она. — А если вы мне не верите, так выкручивайтесь сами.
— Нет, нет! Я вам вполне верю, — поспешил успокоить ее лейтенант. — Только как вы найдете меня ночью?
Девочка фыркнула, как рассерженный еж:
— Вот еще! Это вы тут запутаетесь, а я вас с завязанными глазами найду. До свидания!
Она помчалась к воде, подобрала брошенный сачок и побежала по берегу. На бегу оглянулась, махнула рукой и вскоре скрылась за грудой больших серых камней.
Пятые сутки лейтенант сидел на крошечном чердаке, под черепичной крышей, куда в полночь привела его встретившаяся на берегу девочка.
Каждый день, когда наступали сумерки, она забиралась на чердак по шаткой лесенке, которую втягивала за собой, чтобы никто не заметил ее снаружи, и закрывала дверцу изнутри на задвижку. Ощупью в темноте она развязывала узелок и давала Белявскому кусок хлеба, несколько огурцов, иногда маленький кусочек мяса, бумажный фунтик с душистыми сладкими абрикосами. И, сидя рядом с лейтенантом на пыльном полу чердака, разговаривала с ним быстрым, сторожким шепотом.
Уже на третий день Белявский знал все о своей нечаянной подруге.
Ее звали Ирочкой. Она была дочерью полковника-пограничника и до войны жила с отцом в Симферополе. Мать она потеряла в раннем детстве. Три месяца назад ей исполнилось шестнадцать лет. После первой бомбежки Симферополя отец, уходивший со своей частью в бой, отправил ее к тете, работающей лаборанткой в шампанском совхозе «Новый свет». В ноябре тетка получила извещение, что отец Ирочки погиб в боях у Перекопа. Когда Ирочка рассказывала Белявскому о смерти отца, голос у нее дрожал и глаза даже в чердачной тьме светились.
— Если бы вы только знали, как я их ненавижу, проклятых фашистов, за папку, за все… Я бы сама их душила… вот так, — она находила руку лейтенанта и больно стискивала ее своими тонкими пальцами.
Когда немцы захватили «Новый свет», тетка Ирочки перестала быть лаборанткой. Гитлеровцам не требовалось русских лаборанток, и тетку заставили работать уборщицей в коровнике. Тетку и Ирочку выселили из большого двухэтажного дома в совхозе и разрешили жить в разваливающейся халупе, где раньше ночевали дежурные сторожа виноградника. Жить было тяжело, но все-таки они жили и верили, что оккупанты не могут навсегда остаться в родном, прекрасном русском Крыму, на советской земле.
Сначала тетка очень боялась, как бы фашисты не узнали, что Ирочка дочь полковника-коммуниста. Но никто из работников совхоза, не успевших уйти на Большую землю и знавших об этом, не обмолвился, и немецкие офицеры и солдаты с деревянным равнодушием смотрели на худенькую русскую девочку в полинялом голубом ситчике, проходившую по территории совхоза с робко потупленными глазами. Их обманывала эта запуганная внешность. Но девочка, выросшая в среде пограничников, умевшая скакать на неоседланной лошади и стрелять из пистолета, скрывала под маской постоянного испуга неробкое сердце, кипевшее ненавистью к убийцам отца, палачам советского народа.
Вскоре после первого штурма гитлеровцами Севастополя, однажды ночью в дряхлой халупе появился бывший директор совхоза, который стал начальником партизанской части. Он просидел до рассвета и ушел, оставив уже не угнетенных и оскорбленных вражеским нашествием женщину и девочку, а партизанских разведчиц, которые регулярно, через появлявшихся по ночам связных, сообщали обо всем, что интересовало партизан.
И для этой смертельной работы Ирочка с ее наивным лицом и вздернутым носиком оказалась незаменимой. Немцы даже не могли подумать, что этот угловатый подросток, по нескольку раз в день пробирающийся по совхозу из халупы у берега к коровнику и обратно и низко кланяющийся офицерам и солдатам, может представлять для них какую-нибудь опасность.
Когда ночью, ничего не сказав предварительно тетке, Ирочка привела домой полуголого лейтенанта, тетка сперва возмутилась ее неосторожностью. Но, присмотревшись к Белявскому и допросив его с пристрастием следователя, успокоилась и приняла самое деятельное участие в устройстве лейтенанта.
Хатенка была надежным местом и не вызывала подозрения. За несколько месяцев немцы привыкли и к тетке, и к девочке. Днем они все время находились на виду, и в их поведении не замечали ничего подозрительного, а в избушке не было никакого имущества, которое могло бы привлечь внимание охотников за «сувенирами». Ночью же, когда в халупе появлялись люди с гор, — немцев поблизости не было. Они чрезвычайно не любили ночной темноты и сидели в совхозных домах за каменными стенами. А парные патрули ходили по кромке воды, не рискуя подыматься выше, в чащобу кустарников и виноградных лоз.
Обо всем этом Ирочка рассказала Белявскому во вторую ночь его чердачного сидения. На взволнованную просьбу лейтенанта помочь ему пробраться к партизанам Ирочка с серьезностью взрослой ответила, что сначала она сообщит о нем связному, который должен прийти на днях, а потом видно будет.
— Надо же все-таки вас проверить как следует, — сказала она таким тоном испытанного разведчика, что Белявский даже не рискнул засмеяться, чтобы не обидеть девочку.
На третью ночь Ирочка вместе с едой сунула в руки лейтенанту какой-то плотный квадратный предмет, обернутый в бумагу, и на вопрос Белявского — что это, сказала серьезно и важно:
— Вам, наверно, днем скучно сидеть без дела. Прочтите. Это моя любимая книжка. Я только ее и привезла из Симферополя, когда папка доставил меня к тете.
Утром, когда сквозь черепицы на чердак просочился скудный дневной свет, лейтенант вспомнил о книжке. Она была аккуратно обернута в плотную синюю бумагу. Белявский раскрыл ее. Книга оказалась «Одиссеей». С первых же страниц давно не читанной книги мерный, как набегающая на берег волна, медленный ритм гекзаметра увлек его. И лейтенант поплыл за хитроумным царем Итаки в его сказочные странствия, испытывая необычайные приключения. Мужество, находчивость, мудрость мореплавателя-скитальца снова зачаровали Белявского, как в далекой юности, и он не отрывался от поэмы до темноты, переворачиваясь с боку на бок на плотно убитом глиняном полу чердака. И когда ночью появилась Ирочка с едой, он сказал ей:
— Спасибо за книжку. Теперь понятно, почему вы назвали меня Одиссеем… И я буду называть вас теперь не Ирочкой, а как звали эту царевну — Навзикаей.
— Хорошо! — ответила Ирочка и после минутного молчания тихо сказала: — Это место мне больше всего нравится в книжке. Я всегда мечтала, чтобы вот так встретить на берегу Одиссея. Даже загадывала. Вот и встретила. Правда, странно? Хотите, я вам на память прочту? Я помню от строчки до строчки.
И взволнованным шепотом она прочитала весь рассказ о встрече Одиссея с феакийской царевной.
— Ведь очень хорошо, правда? — спросила она, окончив, и вздохнула.
Глубокая нежность и жалость к этой чистой детской душе, так обиженной жизнью, внезапно охватили Белявского. Он протянул руку и погладил Ирочку по теплым, шелковистым волосам.
— Не горюйте, Навзикая! Будет на нашей улице праздник. Мы еще увидим счастье! И какое!
Ирочка уронила голову ему на плечо и беззвучно заплакала.
Темное небо чуть-чуть стало наливаться на востоке прозрачной синевой наплывающего рассвета, когда Белявский, Ирочка и партизанский связной, уводивший его в лагерь, поднялись по крутой тропинке, вьющейся в густых зарослях кизила, на перевал. Внизу лежало темно-синее, без конца и края, тихо дышащее, родное Черное море.