Срочно нужен гробовщик (Сборник) - Страница 147

— Возможно, вы и правы, — согласился инспектор. Он лежал и думал о Генрихе. Наконец Грант заговорил: — Я подобрал для него подходящий эпитет. Мелкотравчатый. Это был мелкотравчатый индивид.

— С жиденькими волосками, прилипшими к черепу.

— Я не имел в виду его физический облик.

— Понятно.

— Все его поступки мелкотравчаты. Вы только подумайте, как это мелко: отнять у человека последний пенс! За всю свою историю Англия не знала ничего подобного «вилам Мортона». Впрочем, не только алчность, все в Генрихе мелкотравчато.

— С ним доктору Гэрднеру было бы просто: поступки Генриха вполне соответствуют его характеру. Кстати, как вам Гэрднер?

— Ну эквилибрист! А как подвигается ваша книга?

— Я, можно сказать, наконец заложил фундамент. Я придумал, какой она будет. Надеюсь, вы не станете возражать.

— Почему я должен возражать?

— Дело в том, что я хочу описать, как все происходило. Как я пришел к вам и как мы взялись за изучение документов, касающихся Ричарда, не зная заранее, чего, собственно, ищем, как собирали факты и отбрасывали домыслы, как в нормальном течении событий искали сбои, эти отметины, которые преступление оставляет на канве истории, подобно тому как пузырьки воздуха отмечают пунктиром в воде путь ныряльщика.

— Ну что ж, мысль прекрасная.

— Правда?

— Конечно.

— Тогда ладно. Буду продолжать. Мне еще надо, так сказать на гарнир, изучить архивные материалы, касающиеся Генриха Седьмого. Хочу привести рядышком характеристики Генриха и Ричарда. Так, чтобы можно было сравнить их друг с другом. Знаете, ведь это Генрих Седьмой создал Звездную палату[159].

— Значит, это его изобретение? Я и забыл. «Вилы Мортона» и Звездная палата. Классические примеры беспринципности и тирании. Вам будет нетрудно создать два прямо противоположных портрета. «Вилы Мортона» и Звездная палата — рядом с правом выхода из заключения под залог и актом о принятии мер против запугивания присяжных заседателей.

— Это постановления парламента, созванного при Ричарде? Господи, сколько же мне еще нужно прочесть! Атланта уже со мной не разговаривает. А вас она ненавидит до дрожи. По ее словам, девушке от меня столько же проку, сколько от прошлогоднего журнала мод. Но по совести говоря, мистер Грант, у меня никогда в жизни не было ничего более важного. То есть как бы это сказать? Атланта — это важно, она для меня — все на свете, больше мне ничего не надо. Но она, я — мы ничего не значим, ну, вы понимаете, что я хочу сказать…

— Понимаю. Вы наконец нашли занятие, которое стоит затраченного труда. Вы нашли свое дело.

— Верно. Я нашел свое дело. И это дело буду делать я. Я. Сын миссис Каррадайн. Я приехал сюда за Атлантой, занялся архивами, только чтобы иметь алиби. Пошел в Британский музей за успокоительным средством для отца, а нашел цель жизни. Это ли не прекрасно?! — Он вопросительно взглянул на Гранта. — Мистер Грант, а вы уверены, что не захотите написать про Ричарда? Сами говорите, дело того стоит.

— Я в жизни ничего не напишу, — твердо сказал Грант. — Даже про двадцать лет работы в Скотланд-Ярде.

— И автобиографию?

— И автобиографию. По моему твердому убеждению, книг и так слишком много.

— Но эта книга должна быть написана, — несколько обиженно сказал Каррадайн.

— Ну конечно. Уж ее-то обязательно нужно написать. Послушайте, я кое о чем хотел вас спросить. Как скоро после двойного помилования Тиррел получил назначение во Францию? Долго ли ему пришлось ждать места коменданта в Гине?

Брент тут же забыл о своих обидах, и его лицо приняло свирепое выражение — насколько вообще может выглядеть свирепым агнец.

— А я удивлялся, почему вы молчите. Ну да я все равно бы сказал перед уходом. Ибо ответ таков: почти сразу.

— Вот как! Значит, еще одно стеклышко в нашу мозаику. Интересно узнать, в чем было дело: место коменданта как раз освободилось или Генрих постарался создать вакансию за границей, чтобы удалить Тиррела из Англии?

— Уверен, что второе. Только, по-моему, это Тиррел решил унести ноги подобру-поздорову. Будь моим королем Генрих Тюдор, я бы тоже предпочел, чтобы мной управляли издалека. И особенно если бы мне пришлось исполнить какое-нибудь его деликатное поручение: вдруг движимый чувством благодарности король захочет избавить меня от болезней и тягот преклонного возраста.

— Наверное, вы правы. Уехав за границу, Тиррел не спешил возвращаться в Лондон. Это очень интересно.

— И не только Тиррел. Джон Дайтон — тоже. Мне так и не удалось выяснить, кто именно был причастен к убийству принцев. Тюдоровские историки откровенно противоречат друг другу. У каждого своя версия. Полидор Верджил пишет, что принцы были убиты во время пребывания Ричарда в Йорке. Согласно Томасу Мору, это произошло значительно раньше: сразу после коронации Ричарда, когда он находился в Уорике. Нет единодушия и в отношении убийц. Никак не удается выделить виновных. Одни называют Уилла Слейтера, другие — Майлза Фореста. Среди убийц назван и Джон Дайтон. Графтон пишет, что Дайтон, «отверженный и всеми презираемый, долгие годы жил в Кале и умер нищим». В то время обожали притчи с нравоучительным концом. Англичанам времен королевы Виктории было чему у них поучиться.

— Вряд ли это тот самый Дайтон, раз он умер в нищете. Кем он, кстати, был?

— Тот самый. Джон Дайтон из Кале был священником и уж никак не нищим. Жил в достатке на доходы с синекуры. Второго мая 1487 года Генрих даровал некоему Джону Дайтону право пользования доходами с поместья в Фулбеке, близ Грантема, в Линкольншире.

— Да-а, — протянул инспектор. — Снова 1487 год. Значит, Дайтон тоже жил за границей, и жил безбедно.

— Угу. Как вам это нравится?

— Чрезвычайно. И что, никому из хронистов не пришло в голову объяснить, почему Дайтона не взяли за ушко и не приволокли домой, в Лондон, чтобы повесить за цареубийство?

— О чем вы говорите! Для тюдоровских историков логика — это тайна за семью печатями.

— Вы кое-чему научились за это время, — засмеялся Грант.

— А как же. Я ведь не только рылся в архивах. Прибегая с отчетом, я присаживался к подножию одного из столпов Скотланд-Ярда и погружался в науку о человеческой природе. Ну ладно. На сегодня, пожалуй, все. В следующий раз, если у вас хватит сил, прочту пару глав из моей книги.

Он замолчал, а через секунду добавил:

— Я хочу посвятить книгу вам, не возражаете?

— Лучше посвятите ее Каррадайну Третьему, — легкомысленно ответил Грант.

Но Брент, видно, относился к делу серьезно.

— Я ведь не с тем, чтобы подлизаться, — обидчиво заговорил он.

— Ну что ты, Брент, — перейдя на «ты», поспешно прервал его Грант. — Я понимаю, ты из самых лучших побуждений.

— Если бы не вы, мистер Грант, вообще ничего бы не было, — торжественно и вместе с тем прочувствованно сказал Карра-дайн; типичный американец, он стоял посреди комнаты, и пальто вокруг него ниспадало широко и вольно. — Мне хочется выразить вам свою благодарность.

— Ну конечно, буду очень рад, — пробормотал Грант, и Брент, тут же оставив свою поистине королевскую чопорность, снова превратился в симпатичного, обаятельного паренька. Минута неловкости была забыта. Каррадайн вышел от Гранта в хорошем настроении. Он словно бы даже стал крупнее и шире в плечах, чем три недели назад.

А Грант уставился на стену, словно бы читая на ней все те сведения, которыми сегодня поделился Брент.

Остаток своих дней она провела в заточении, эта добродетельная неприступная красавица с золотыми волосами.

С золотыми ли? У нее были очень светлые волосы, возможно, с платиновым оттенком. Да ведь не назовешь ее «платиновой блондинкой», уж слишком пошлое значение приобрели эти слова.

Спокойствия ради ее убрали со сцены. Ведь всю свою жизнь она была поводом разнообразнейших злоключений. Ее брак с Эдуардом потряс Англию. Она же стала невольной причиной крушения Уорика, «делателя королей». Из-за ее добрых отношений с родней в Англии возникла сильная группировка, помешавшая Ричарду править спокойно. В конечном счете Бос-ворт был следствием скромной церемонии, состоявшейся в глуши Нортхемптоншира и сделавшей ее женой Эдуарда. Но к ней лично ни у кого никогда не было никаких претензий. Даже Ричард, которому чуть ли не больше всех досталось от ее родственников, простил ей все свои обиды. Никто не питал к ней ненависти, никто, кроме Генриха.