Средина. Том 1 - Страница 21
Слушая, такие сказы, Яробор всегда ощущал внутренний протест, с которым отзывался, иль может лишь надсмехался Крушец. Не всегда отрок мог осознать того протеста, услышать его, тем не менее, почасту произносил вслух, чем вводил в состояние напряженности старших и в испуг сверстников. Ибо говорил сие глухим, тугим голосом, неизменно при том закатывая глаза, и вроде застывая конечностями.
Именно эти духовные тяготы, о которых нельзя было ни с кем поговорить, и считал Яробор духовным уродством, и нередко темными летними ночами уходя на покой, на сеновал, выплакивал в скирды сухого сена. Только им… немым… умершим божеским творениям доверяя собственную ущербность.
Несомненно, такое волнение не лучшим образом сказывалось на здоровье мальчика, но никак не влияло на самого Крушеца, абы нынче он был много крепче, чем в прежних своих человеческих телах. Крушец мог и умел ноне умиротворять плоть, посему на стенания самого отрока не откликался Родитель. Вероятно, еще и потому не откликался Родитель, оно как Вежды нынче вел свои замыслы. Где первоочередным являлось для Господа сохранение жизни самой лучицы, в связи с чем его доклады в лучшем случае мягко поясняли о переживаниях Яробора, а в худшем, Димург о них Родителю и вовсе не сказывал.
Постепенно Ярушка успокоился, так тоже бывало не раз, что он вдруг раскричится, разволнуется, а после нежданно резко умиротворится, точно и не было допрежь той ярости его чувств. В такие мгновения подключал свои силы Крушец… И теперь не просто поддерживая, успокаивая как было с Есиславой, а повелевая, подчиняя себе мозг мальчика. Неспешно Яробор поднявшись с земли, сел и принялся снимать с правой ноги каныш, чтобы осмотреть отчего болит лодыжка. Вмале стянув с себя сапог, и поколь продолжая постанывать, мальчик снял с ноги льняной чулок да узрел опухшую, вроде налитую изнутри водянкой лодыжку. Осторожно отрок ощупал пальцами сам сустав, провел подушечками по выпирающим с обеих сторон угловатым шишкам, ноне схоронившимися под той водянистостью.
– Как же я теперь дойду? – более ровно вопросил Яробор, ощущая не уменьшающуюся, а словно увеличивающуюся боль в ноге, обращаясь к замершей на краю берега и внимательно на него зыркающей сороке. – Не знаешь? – теперь он явственно обращался к птице, которая запрыгала по выпученному корню древа и громко затрещала чи… чи… чи.
Откуда-то издалека, может из глубин раскинувшейся зеленой нивы долетело ответное чи… чи… чи. Ярушка туго вздохнул, и принялся сызнова обуваться, решив ремешки с каныша и вовсе не подвязывать, абы не доставлять себе еще большей боли.
– Как ты смела! Я! что? что велел тебе? – пропыхтел переходя на рык Вежды и пронзил своими блеснувшими тьмой глазами сычиную голову бесицы-трясавицы так, что та надрывно качнулась взад… вперед, одначе, все же устояла на ногах.– Велел осмотреть… Осмотреть, помочь. Почему же ты не осмотрела его ногу, как мальчик теперь дойдет?
Бог словно захлебнулся гневом, потому тотчас смолк и закрыл глаза. Он стремительно отвалился на ослон кресла и оцепенел. А зала маковки, похоже, заходила ходуном… туды… сюды закачались стены, поплыл черный пол и зарябил марностью свод, ибо заплюхавшие водой серо-бурые облака, как-то дюже мгновенно принялись изливать из себя малыми порциями капель.
Седми дотоль фланирующий по залу, резко остановился, и, развернувшись в направление сидящего старшего брата и стоящей подле него бесицы-трясавицы, мягко, впрочем, с тем и просяще, молвил:
– Вежды, прошу тебя, успокойся, – легкая зябь искорок пробежала по коже его лица, и замерла на губах, придав им и вовсе яркую пурпурность цвета.
– Уже успокоился, мой милый, – немедля отозвался Димург, самую толику приотворив левый глаз и с нежностью обозрев младшего.
– Я вам сказывала, Господь Вежды, – нежданно вельми досадливо произнесла Трясца-не-всипуха, прекращая свое покачивание и в упор зыркая в лицо Бога, стараясь разглядеть его приоткрытое око, едва просматривающееся сквозь тонкую щель разошедшихся век. – Сказывала, господина надо доставить на маковку. Он вельми хрупкого сложения, ему необходимо лечение. Также необходимо осмотреть и саму лучицу, не полагаясь на невразумительный диагноз поставленный Отекной. Нужно доложить о выявленном Родителю, вызвать рани Темную Кали-Даругу, а не прятать лучицу, не скрывать происходящего с ней. И ваши замыслы…
– Замолкни, – это Вежды не сказал, он это дыхнул, так как губы его не шевельнулись.
Обаче. с тем ядрено вспенилось золотое сияние обобщенно на коже лица Бога, и бесица-трясавица сомкнула рот, выполнив повеление своего Творца. Но закрыла она его на малость, а посем вновь отворив, глубоко вздохнула, и продолжала толкование, только теперь по сути происходящего:
– А по состоянию господина. Так я никоим образом не могла определить, что у него проблемы с ногой. Я ведь не Гнетуха. Я не обладаю необходимыми способностями и знаниями. А без знаний сие было бы одно шарлатанство, каковому я не могу потворствовать. Да и обобщающе, мне было велено снять обморок и проверить сердечный ритм. Все, что было указано, я выполнила… а…
– Сказал ведь, замолкни, – рывком бросил Вежды и слегка шевельнулся в кресле, отчего засияли багряные нитевидные сосуды и жилки, окутывающие тончайший серебряный обод на голове, величаемый малым венцом. И тот же миг тому сиянию вторили синие сапфиры, вставленные в уголки глаз Господа и белые алмазы, усыпающие ушные раковины.
– Молчу, – не очень бойко откликнулась Трясца-не-всипуха, и огорченно изогнула и без того выпученные губы, совсем чуть-чуть преклонив голову.
– Вот и молчи, – рыкнул на свое создание Димург, наново разгораясь гневом и с тем в сияние кожи, схоронив всякую черноту.
– А я, что делаю? Говорю, что ли? Я молчу, словно онемела, – молвила никак не утихающая бесица-трясавица, и днесь дернув вниз голову, покатостью изогнула свою и дотоль не дюже ровную спину.
– Ты не молчишь, а пререкаешься, – проронил Вежды и медленно отворил оба глаза, живописав, темно-бурую радужку с вкраплениями пульсирующих черных пежин. Верхние веки, вздыбив от негодования короткие ресницы, подперли дугообразные брови Бога и сделали выражения его лица расстроено-обескураженным.
– Ну, где я пререкаюсь? Я молчу. И вообще пререкаться, это значит выразить вам, моему Творцу неподчинение, аль несогласие по поводу ваших распоряжений. Чего я не могу, вследствие прописанных вами, кодировок себе позволить. В данной же ситуации я лишь высказываю свое мнение не более того, – весьма длинно и с положенной ей обстоятельностью молвила Трясца-не-всипуха, степенно согнув спину и уткнув голову в выпирающие вперед колени.
– Мнение ты свое высказала многажды раньше, а сейчас именно пререкаешься, – дыхнул, снова прорычав Вежды и гневливо подавшись с ослона кресла вперед, почитай навис над скукоженной недалече от его ног бесицы-трясавицы. – Ты все время со мной препираешься, ведешь не имеющие смысла потения, вступаешь в бестолковые споры и прения. Словом ты меня все время сердишь… и делаешь это, судя по всему, нарочно, ведая, как я тобой дорожу.
– Ничего подобного из ранее вами озвученного, Господь Вежды, я не делаю, – голос Трясцы-не-всипухи утонул в собственных ногах, он точно скатился по оголенной поверхности ее колен и щиколоток, и, плюхнувшись на пол, отразился от его черной глади. – Ибо я люблю справедливость и являюсь его частью. Люблю вас и являюсь вашей частью. Потому не смею позволить себе вас сердить, огорчить или расстроить. Я также уважаю непредвзятость и беспристрастность, а вы, мой дорогой Творец, когда тревожитесь или замышляете, что-либо тягостное для вас, как Господа, почасту бываете тенденциозны, необъективны и пристрастны.
– Трясца-не-всипуха, – вмешался в толкование Седми, очевидно, утомленный той бесконечной болтовней создания. – Ежели, ты тотчас не смолкнешь, я тебя испалю. Так как в отличие от моего дорогого старшего брата, являюсь вельми несправедливым и совершенно тобой не дорожу.