Сребропряхи - Страница 31

— А ты посмелее, старик! — по плечу Мати хлопает невыносимо фамильярная рука, хлопает с отвратительной клоунской наглостью. Та же рука, что Марет ночью… Нет, не думать, не думать об этом! Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус… — Еще раз! Мотор, камера! Пошли!

И опять из темноты выскакивает Реэт.

— Дубль два!

Мати чувствует себя затравленным зверем, которого гонят собаки. Сейчас они вцепятся зубами в ноги… Мати хочется скрыться в темноту, хочется убежать отсюда! Но надо продолжать, идти дальше. И он начинает:

— Прелестная барышня, может быть, прогуляемся немножко?

На этот раз Марет первая бросает на него взгляд. Ироничный взгляд. «Ты написал это мерзкое письмо, — можно прочесть в ее глазах, вернее, Мати кажется, что можно прочесть. — Заика, тряпка, сума переметная! Постельная принадлежность, которую можно взять напрокат!»

— Устроим себе гнездышко, — бормочет Мати. Опять кто-то смеется. Краем глаза Мати видит, как Мадис жестом требует тишины. Он словно впавший в экстаз дирижер, чья палочка повелевает: «Скрипка и медь, молчите! Сейчас слушаем гобой, нельзя упустить ни одну ноту из его заикающегося соло!» Маре усмехается, вскидывает голову и просто смотрит куда-то вверх. Яркий свет вырисовывает мягкую, но самодовольную линию ее подбородка. Тонкий пушок — на ощупь подбородок напоминает персик… Но при этом он жесток. После недолгого размышления римские матроны, обладательницы таких подбородков, поворачивали ладонь большим пальцем вниз, что означало: смерть поверженному гладиатору!

— Улыбайся, Мати! — шепчет Мадис. — Маре, проходи мимо него! — Мати остается позади. — Мати, несколько шагов вслед за ней!

Мати делает несколько неловких шагов. Каблуки удаляющейся Маре оставляют ямки на песочной дорожке.

— Стоп! — «Юпитеры» гаснут. Впустую, впустую, опять не получилось, чувствует Мати. Хочется бросить все это, но он послушно возвращается к Мадису. — В этот раз было хуже, — говорит тот. Он обращается именно к Мати. — Попробуем еще! — Он наклоняется и тихо добавляет: — Ведь ты же спишь, голубчик. Тяпнул, что ли? Ну что ты, дружище, не робей!

— Ничуть я не робею, — бормочет Мати и пытается улыбнуться.

— Я не знал, что ты так сильно заикаешься, — тихо говорит Мадис, — да ты не стыдись этого, это не имеет значения!

«Давай, давай, терзай меня. Небось уже сделал выводы из моего письма, — думает Мати с неожиданной злобой. — Хорошо смеется тот, кто смеется последний…» Но вслух он говорит:

— Ах, это не имеет значения?.. Ну и хорошо… тогда попробуем еще разок.

Из темноты опять возникает Хелле.

— Да ты же совсем взмок, Мати. Погоди, приведу тебя в порядок! — Мати дотрагивается рукой до лба. Он покрыт каким-то холодным липким слоем — это не обычный пот, а клейкий, словно бумага для мух. Хелле окунает в пудру ватку и протирает лицо Мати. Пудра пахнет приторно-сладко, дурманяще.

— Потрясный комик, — замечает кто-то из колхозных парней. Их целая ватага прикатила сюда на мотоциклах. Кое у кого на шее толстые, похожие на канат галстуки — редкостное все-таки событие, не каждый день увидишь, как снимают кино. Немного подальше столпились девушки. Они держатся поскромнее, разговаривают шепотом. Близко подходить не решаются, но и совсем в тени оставаться не хотят, вдруг случится чудо, вдруг пригласят сниматься в какой-нибудь массовке. Потому и приоделись. Обычно Мадис прогоняет зевак, а сегодня он их точно не замечает. И Мати кажется, что он знает почему: специально для того, чтобы помучить его, Мати.

— Дубль три! — взвизгивает Реэт. Конечно, ей досадно. Ей хотелось бы завалиться на солому со своим долговязым парнем, а этот недотепа Мати отнимает у них драгоценное время. А Мати уже все, все безразлично, у него больше нет сил, полная апатия вот-вот окончательно покроет его своим серым плащом. Но он стискивает зубы и идет. У него нет выхода. Есть такая жестокая игра: «Поищи пятый угол». Иногда в нее играли на школьных вечерах. Все встают в круг, одного выталкивают в середину. Кто-нибудь толкнет его, он пошатнется, отлетит в противоположную сторону, но тут же его толкают обратно. Туда-обратно, туда-обратно… Теперь «водит» Мати.

— Прелестная барышня… прелестная барышня… — умоляет Мати.

— Стоп! Запомни, Мати, ты не медведь, а изящный офицер! — доносится до него голос Мадиса. — Еще раз!

Что это он сказал? Я не медведь… Медведь?. Но ведь то, что сейчас происходит, это ритуальный танец охотников. Все собрались вокруг берлоги на съемочной площадке. Эта площадка — как большое медвежье логово. И убивать не торопятся. Им приятно на него смотреть. Деваться ему некуда. Теперь Мати совершенно уверен, что не сможет как следует произнести ни одного слова. Даже «прелестная барышня» ему уже не по силам. И в памяти возникает образ тихо поскуливающего медведя, когда они вместе ехали из зоопарка. Медведь боялся света приближающихся фар и скулил. А Мати боится этого адского лилового огня. Думать о другом, думать о другом!.. Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус… Энтропия, дорогие слушатели…

Мати стоит столбом. Ему вдруг вспомнилась книга с театральными карикатурами. Все, уверяет он себя, все волнуются перед выходом на сцену.

— Ну, пошел! — Теперь в голосе Мадиса слышится явное утомление. Укротитель показал кончик хлыста. Медведь должен идти, иначе взовьется острая серебристая змея. Мати трогается с места — автоматически, ничего не слыша и не видя. Слава богу, что они не догадываются, что со мной происходит, успевает он подумать.

— Прелестная барышня, а как насчет маленькой прогулочки? Небольшой разговор тет-а-тет? — слетает с губ Мати. С губами сейчас все в порядке, непорядок в другом месте… Боль нестерпимая, острый клюв осьминога терзает его внутренности, что-то из них выкручивает, выжимает.

— Недурно, Мати! — доносится голос Мадиса.

— В такой прекрасный вечер просто грешно гулять в гордом одиночестве!

Марет смущена. Она не знает, что отвечать. Она смотрит на Мати, и он читает в ее глазах испуг и сочувствие. Марет понимает, что с ним происходит.

— А ведь недурно было бы нам свить себе гнездышко, милая барышня…

— Марет, проходи быстрей вперед! — хрипит Мадис. — Очень хорошо, очень по-дурацки…

И испуганная Марет — Маре удаляется. Теперь и Мати пора трогаться, но он не может. Снова эта боль! Мати неуклюже поворачивается и вдруг видит Веронику. Она беззвучно смеется, как смеются во сне статуи. Ей все ясно.

Мати сжимает кулаки и бросается бежать. Он расталкивает стоящих вокруг площадки, кто-то падает, но Мати не останавливается, он большими скачками несется по поляне. Добежав до ольховых зарослей, он оглядывается назад.

«Юпитеры» все еще горят. Под нависшим небом, над мокрым низкорослым ольшаником, над сонными просторами Маарьямаа этот яркий лиловый свет кажется чуждым, зловещим. Мати, осиянный лиловым нимбом, бессмысленно озирается и исчезает в лесу.

Три ночи кряду Мати посещали призраки. Первые две ночи он грыз подушку, боролся с наваждением; мокрые от пота простыни, словно канаты, врезались в тело. На третью ночь произошел перелом — ненависть утихла, боль отступила. Возникло чудесное ощущение легкости, как у бабочки, наконец-то вылупившейся из куколки. Сидит себе на цветке, расправляет прозрачные, сверкающие в солнечных лучах крылышки.

С чего это он вообразил себя несчастным? Не он несчастен, а те, другие. И ему вдруг стало ужасно жалко всех этих бедолаг, измученных и безнадежно запутавшихся: они не видят себя со стороны, стало быть, у них нет надежды на спасение.

Призраков было прямо-таки бесчисленное множество — друзья детства, коллеги по прежней работе, киношники, покинутые любовницы. Даже покойники имелись в этом скорбном шествии. Их астральные тела были усыпаны гроздьями порока, покрыты раковыми опухолями, напоминавшими перезрелые ягоды малины. Кое-кто явно страдал разжижением мозга, что мешало несчастным как следует высморкаться. А у некоторых верхние веки срослись с нижними, и, чтобы хоть что-нибудь увидеть, приходилось раздирать их. Вероятно, подобные монстры являлись Иерониму Босху, Питеру Брейгелю, Франсиско Гойе, думал Мати; однако Гойю они приводили в негодование и в то же время забавляли, Брейгель любовался их жовиальным комизмом, ну а я, Мати Кундер, этот а-а-а-а, люблю их и сочувствую им.