Спящий в песках - Страница 13
– Когда я стоял там, внутри, – признался археолог, – мне казалось, что сам воздух вокруг пронизан древними чарами. Откровенно говоря, меня всегда мутило от всяких дурацких суеверий, но на сей раз трудно было отделаться от впечатления, будто рядом витают какие-то тени.
Он поворошил костер. Оранжевые искры взметнулись и угасли в ночи.
– Какие же тайны хранит эта гробница, – с неожиданным чувством воскликнул Петри, – если она до сих пор источает ауру зла и отчаяния? Ведь если кто-либо из фараонов и заслуживал доброй памяти, то в первую очередь Эхнатон. В отличие от своих воинственных предков, безмерно восхвалявших себя за пролитые ими же реки крови, он был привержен свету, истине и животворной силе солнца. И все же... – Археолог умолк и нахмурился. – Интересно... – Он поднялся на ноги и устремил взгляд к видневшейся в отдалении линии утесов. – Как объяснить то, что я испытал в его погребальной камере?
Петри надолго замолчал.
– Вопросы, вопросы... – вновь заговорил он, раздраженно пожимая плечами. – Сплошные загадки. А вот ответов, увы, почти нет. Впрочем... – Мне показалось, будто в его голосе проскользнули усталые нотки. – Боюсь, такова уж печальная особенность нашей с вами профессии.
Однако при всем грустном скепсисе этого заявления Петри отнюдь не распростился с надеждой на новые открытия. Несколько дней спустя он сообщил, что добился для меня разрешения скопировать рисунки и рельефы со стен, и по этой причине я вновь оказался в усыпальнице Эхнатона. Петри не было надобности призывать меня к внимательности и скрупулезности, но, несмотря на все старания и жажду удовлетворить собственное любопытство, я не обнаружил ничего такого, что поразило бы мое воображение. Правда, выяснилось, что настенная живопись, к счастью, пострадала не столь безнадежно, как нам показалось на первый взгляд. Самому страшному надругательству подверглась главная погребальная камера, тогда как в боковых отсеках удалось обнаружить практически не поврежденные изображения. Наиболее сильное впечатление произвела на меня трогательная сцена оплакивания царем и царицей маленькой девочки, лежавшей на погребальных дрогах, – видимо, их дочери. Древний художник так убедительно передал неизбывную скорбь царя, рыдающего над телом горячо любимого ребенка, что я словно слышал исполненные страдания вздохи и стенания. В какой-то момент мне даже почудилось, будто владыка Египта вовсе не умер и если я оглянусь, то увижу его воочию – здесь, в этой камере, за моей спиной. Я непроизвольно обернулся и, конечно же, никого не увидел. Однако обратил внимание на нечто иное. Осознав, что именно предстало моим глазам в луче фонаря, я едва не задохнулся от волнения.
Изображение солнца! Оно пряталось в углу, глубоко в тени, и я запросто мог пройти мимо этого рисунка. Он был выполнен не в стиле остальных изображений, а так, словно над ним работали в большой спешке, и мне показалось, что подобный рисунок я уже рассматривал раньше. Стоило мне сделать шаг вперед, как последние сомнения исчезли: солнце, сидящие под ним человеческие фигуры и арабские письмена были идентичны тем, что я видел в карьере. Поскольку такое совпадение никак не могло оказаться простой случайностью, я дрожащими руками принялся копировать изображение. По окончании работы, когда чертежная доска была уже отложена в сторону, мне показалось, будто участок стены в круге падавшего на нее света фонаря имеет не совсем обычный оттенок. Я максимально напряг зрение и с изумлением обнаружил, что из-под небрежно нарисованного изображения солнца проступает другое – женский портрет. Судя по стилистическим особенностям, он относился к эпохе правления Эхнатона и, скорее всего, не был уничтожен так рьяно потрудившимися в гробнице ненавистниками фараона-вероотступника только благодаря своему неприметному положению. Однако при взгляде на лицо женщины мне пришла в голову другая мысль: руку осквернителя могил могла удержать и другая причина – несравненная, потрясающая красота, которая ошеломляла, завораживала, вызывала благоговение. Ею хотелось любоваться, любоваться и любоваться... Голова жившей в глубокой древности красавицы казалась величественной орхидеей, распустившейся на стройном стебле шеи; взгляд четко очерченных, огромных глаз был холоден и горделив; губы, слегка изогнувшиеся не то в одобрительной, не то в презрительной полуулыбке, манили в немыслимые, непостижимые глубины. Собственно говоря, только губы и сохранили первозданную яркость. Несмотря на минувшие тысячелетия, они остались свежими и насыщенно красными. Того же цвета, осенило меня внезапно, что и нарисованное тут же солнце.
Догадка относительно принадлежности портрета возникла у меня почти мгновенно. Тем не менее я наклонился в поисках какой-либо надписи и довольно скоро нашел рядом с изображением полустертые мазки. Приобретенные к тому времени навыки распознавания иероглифов позволили мне – хотя и не без труда – составить из сохранившихся символов слоги, а из слогов – слово. Точнее, имя: Не-фер-ти-ти. Радуясь в душе правоте собственных предположений, я невольно улыбнулся. Да, это она – супруга Эхнатона, царица Нефертити, «Красавица грядет».
Вниз по стене тянулись линейки других иероглифов. Я позволил себе вновь улыбнуться. Не приходилось сомневаться в том, что находка чрезвычайно заинтересует Петри, ибо царица Нефертити – фигура в истории столь же таинственная, как и Эхнатон. Я сам с первого же взгляда на чудом уцелевший потрет стал пленником ее чар. Красавица, что и сулило ее имя, явилась, но практически ничего больше о ней известно не было. Древняя, незыблемая традиция требовала, чтобы владыка Египта брал в жены свою сестру, однако Эхнатон был склонен попирать традиции. Кем в действительности являлась Нефертити, откуда она приехала и как оказалась при дворе – ответов на эти вопросы египтология не давала. Одно, во всяком случае, было известно точно: она не принадлежала к царствовавшему дому. У Петри, насколько мне было известно, имелись на сей счет некоторые соображения, но, к сожалению, абсолютно бездоказательные.
Я снова схватился за свою доску. Пусть скудные познания не позволяли мне прочесть всю надпись, но скопировать ее я мог. Петри сумеет перевести текст, и кто знает, какая информация может в нем содержаться.
И действительно, кто? Даже сейчас, тридцать лет спустя, когда я сижу здесь, под теплыми лучами фиванского солнца, этот вопрос вызывает у меня озноб. Вообще-то, я по природе своей вовсе не наделен избыточным воображением и отнюдь не склонен к фантазиям, однако в извинение своего тогдашнего, юношеского легкомыслия должен сказать, что случившееся несколько мгновений спустя заставило меня твердо усвоить одну непреложную истину. Археолог, алчущий открытий, находок и познания, зачастую склонен легко забывать о том, что являющаяся предметом его вожделений гробница есть нечто больше, нежели просто вместилище древних артефактов. Прежде всего, это усыпальница – место упокоения мертвых, и хотя я, конечно, скептически отношусь к россказням о привидениях, мне почему-то кажется, что умершие порой способны удивить тех, кто дерзновенно и бесцеремонно тревожит их покой.
Именно такое впечатление вынес я из случившегося в тот день. Сначала, когда я неотрывно таращился на изображение Нефертити, мне вдруг показалось, будто царица оживает... Улыбка ее сделалась шире, глаза заблестели... Меня парализовал ужас Никогда прежде мне не доводилось встречать столь страшный взгляд. Создавалось впечатление, будто в глубине прекрасных глаз таится первозданный кошмар, а сама их обладательница при всей своей красоте вовсе не человек, но некое таинственное и опасное порождение замогильного мрака Переполненный эмоциями, я, разумеется, все же осознавал нелепость подобных фантазий и, чтобы отделаться от наваждения, заставил себя отвернуться и протереть глаза. Взглянув на портрет снова, я убедился, что это не более чем рисунок и никакой угрозы для меня в нем нет. И тем не менее... Мне показалось, что губы царицы стали чуть полнее и сочне, чем несколькими минутами раньше. Крайне заинтригованный столь странной метаморфозой, я поначалу попытался убедить себя в том, что причиной ее послужило изменение угла падения света Но даже после того, как фонарь был перемещен в прежнее положение, моя галлюцинация – или уж не знаю, что это было, – не исчезла Стыдно признаться, но даже по прошествии стольких лет я краснею при одном только воспоминании о своем следующем поступке. Как бы то ни было, изумление и любопытство мои оказались столь сильны, что я склонился к портрету, словно намереваясь тронуть поцелуем соблазнительные губы, а рука моя сама собой потянулась к стене и кончик пальца едва не коснулся щеки царицы. В то же мгновение фреска, замерцав перед моим взором, отделилась от стены, повисла в воздухе, а потом осыпалась на пол, превратившись в тончайший слой невесомой пыли. На месте портрета остался лишь голый камень.