Спящий с Джейн Остин - Страница 34

Возможно, «привет, здоровяк» — не совсем те слова, которые были произнесены. Клео обладала той разновидностью низкого хрипловатого голоса, которая в свое время очаровала Марка Антония. Этот звук заставил меня подумать об очень сексуальной наждачной бумаге или шуршащей гальке. Признайся я вам, что на самом деле первые слова Клео звучали как: «Че будем делать, паря?», вы бы сообразили, что она была типичной носительницей местного наречия. Однако, как это часто бывает в текстах-исповедях, я попытался — исключительно для вашего блага — перевести нашу с Клео беседу на стандартный английский, который есть средство взаимопонимания и изучается в шотландских школах. (И если в скором времени я не получу премию У.-Г. Смита… что ж, все, что мне останется сказать, — «Берегись, У.-Г. Смит!»)

Я озвучил девушке свои пожелания, и она со вздохом опустилась на колени. Клео продемонстрировала замечательный фокус расширения ушей — который должны бы уметь исполнять все куртизанки — и расстегнула мою вздувшуюся ширинку. Когда я ткнул своим ликующим фаллосом в ее барабанную перепонку, Клео, кажется, пробормотала какую-то фразочку. Что-то из серии: «Это не лучше, чем снова оказаться в проклятом Каире», но я не уверен. Ее слова имели забавный эффект — в одно ухо влетали, а из другого вылетали. Вот был бы отличный фокус, если б мне удалось нечто подобное…

Едва я посадил свое священное семя в голову царицы Нила, как мне явилось видение: я узрел баржи, и пирамиды, и детей в тростниковых корзинках… Однажды, когда римский генерал Ильеско увидел Пруста, поедающего чипсы и пьющего ледяное пиво в Ритце, и спросил референта, на что похожи его произведения, то получил ответ: «Они ни на что не похожи, генерал». Так вот, именно на это оно и было похоже.

О да, пока мы в теме, я могу напомнить вам, что именно Пруст отдал в бордель кровать своей умершей матери — он, а не я. Пруст любил наблюдать, как крыс протыкают спицами, и это зрелище доводило его до оргазма — его, а не меня. Пруст занимался гнусностями с мальчиками и мучил их. Пруст обожал сцены бичевания закованных в цепи людей. Он приносил в жертву цыплят — в компании своей подружки, одетой в полицейскую форму, дабы защищать его (от цыплят?). Я и вполовину не так плох, вы не находите?

О да, пока мы в теме, часть вторая. Пруст (заодно кое с кем еще, кого я мог бы помянуть, но не буду) предпринимал попытки совершенного перенесения жизни в искусство. Он развлекался, воскрешая воспоминания, и познавал себя через собственное прошлое. Ничего не напоминает? (На самом деле его шедевр не имеет сюжета в прямом смысле этого слова, вот так-то! Это просто фрагменты непроизвольных воспоминаний, выбранных более или менее случайным образом (теплее?), вспыхнувшие благодаря тому факту, что однажды он откушал «дамских пальчиков» (это сорт винограда; а вы что подумали?), выпил чашечку липового чая и узрел огненное колесо бессознательных воспоминаний. «Ощущай и обоняй в одиночестве; то, что хрупко, всегда твердо; будь стоек; в мельчайшей капле может быть заключена суть; воспоминания — это целый мир». Как говаривала моя бабушка, нет ничего прекраснее хорошей чашки чая.)

Итак, вон они мы: я и Пруст. Мы оба любим пирожные, эль, пиво и чипсы, хотя в его случае, я думаю, следует называть их «французскими фри». Marcel et mоi мучительно разыскиваем вселенскую истину. Интерпретируем реальность через аллегории наших собственных жизней. Преследуем метафизические цели, неведомые «Стерлинг Альбион» [94]. Надеемся отыскать безвременную красоту под кратковременной поверхностью пожизненного заключения в феноменальном мире. Умер от пневмонии в 1922 году.

Конец диатрибы, прости, Дебби. Я уплыл в неведомые дали, и забвение снизошло на меня, но, впрочем, чувство реальности вернулось на место, едва лишь Клео потребовала плату. У нее была забавная привычка встряхивать головой, как это делают кошки; часть моей спермы вылетела обратно и заляпала ботинки, которые я почистил только сегодня утром. На самом деле, довольно неприятно наблюдать столь безответственное разбазаривание содержимого твоих чресл, как нетрудно понять, так что я выудил из кармана небольшую, но острую модель Иглы Клеопатры, которую купил в пабе чуть раньше этим же вечером…. Неплохо, верно? Да нет, не будьте идиотами! Я вынул из кармана мою верную старую авторучку — ту самую, которой писал ответы на всех университетских экзаменах и которой теперь я каждую неделю расписываюсь в получении пособия, — и погрузил… или даже, лучше сказать, вонзил ее прямо в шлюхино ухо. Могу поспорить: это было самое близкое соприкосновение с ручкой в жизни моей прекрасной леди.

Клео малость похрипела, и у нее из носа вылилось немного синих чернил. Нет, на самом деле ничего подобного не произошло, но картина слишком хороша сама по себе, чтобы выкинуть ее из повествования. Прости, Дебби.

Затем Клео мирно опустилась обратно в тени Вебегон Винд, и я извлек второй свой инструмент (или надо было сказать «третий»? Как вы полагаете?) — швейцарский складной армейский нож. Он обладает множеством замечательных — нет, превосходных — функций, но я полагаю, что там и тогда добавил к ним еще одну. Чертовски отвратная картина (я понимаю): взрослый мужик, пускающий слюни над куском сырой плоти в грязном захолустье Данди, — но иногда человеку приходится жрать и бежать, не имея должного запаса времени для кулинарных изысков. Само собой, это негативно сказывается на пищеварении, но, когда закон наступает на пятки, человек добывает себе пищу там, где может. Да простит меня Эгон Рони [95].

Я не забыл вынуть свою ручку, если вам интересно. Профессионализм не пропьешь. Вдобавок, даже Пронзателю не след постоянно испытывать судьбу.

Вебегон Винд… Той ночью я разорил галерею любви. Даже сейчас, выцарапывая это предложение на гранитной стене моей тюрьмы, я не перестаю удивляться тому, что ни в одном газетном заголовке — «Ночь ужаса в Данди», «Кровавая гонка в Вэлли Форж», «Безумец с паркеровской авторучкой наносит новый удар» — ни единый редактор не употребил глагол «разорять». Но в любом случае, все они вцепились в события той ночи.

Возможно, вы решили, что здесь имеет место какой-нибудь застарелый комплекс, вылезший на поверхность в моей башке. Однако я должен сказать, что самым категоричным образом отвергаю все эти заголовки, которые более чем неверны. А именно: я не безумец, я больше никого не убивал авторучкой (и она не паркеровская), и я ни за кем не гонялся.

То, чем я занимался, называется «прогуливаться». Хотя, конечно, мои перемещения в тот конкретный вечер лучше подходят под определение «крался». Я порхал по пролетам неосвещенных ступеней, какими не побрезговал бы и замок Шоу. Что ж, пожалуй, я бы не удивился, если б на лестнице вдруг появился Эбенезер Балфур в ночном колпаке и с мушкетом [96]. (Вы понимаете, что я имею в виду, не перебивайте меня.)

В неверном свете лунных лучей, слишком тусклых, чтобы подвигнуть лесного волка на вой, я разглядел табличку на двери. «Адамсон», — значилось на ней, и я вздрогнул. Почему? Вы спрашиваете меня, почему я вздрогнул? Да потому что это моя фамилия — вот почему.

Войти ли мне внутрь? Что я там увижу? Не исключено, что дело закончится ужасным инцестом и убийством отдаленной родственницы.

У всех имеются свои тараканы. Я прошел мимо, как злой самаритянин. На следующей двери значилось: «А. Мак-Налти. Специалист широкого профиля». Та же дешевая табличка содержала завлекательную надпись: «Входите!» Я призвал на помощь свою отвагу, расправил плечи и проделал это. Я ринулся головой вперед, во тьму. А почему бы и нет? Ведь там же написано: «Входите!» Шотландцы вообще склонны воспринимать все буквально.

Нет, все нормально, Дебби, я поступил совсем не так. Ты ведь знаешь, что я склонен к пустой болтовне, постоянно увиливаю, отвлекаюсь от темы, откладываю самое важное и вообще отступник и предатель. Но тем не менее ты должна признать, что это могло бы стать чудесной сценой из комедии положений с Джоном Клизом в роли меня.