Сперанца - Страница 1

РОМАН

Перевод с итальянского К. Наумова

На гумне перед домом Минга скликала кур, разбрасывая кукурузные зерна.

Глаза ее так и бегали, и от нее ничего не ускользало; она присматривала за выводком молодых петушков, которые склевывали весь корм.

— Кыш! Кыш!.. Пошли прочь, вы уж налопались до отвала… Кыш!.. Цып-цып, Пеструха, цып-цып, Чернушка…

Цван, сидевший неподалеку, на пороге дома, что-то плел из камышовых прутьев. Он усмехнулся.

— Можно подумать, что сходка идет, когда она кур скликает. Ну и язычок же у женщин! Всего и делов-то — скормить три зерна, а разговору на добрых полчаса.

Он покачал головой, искоса глядя на Мингу.

Сгорбилась старая, согнулась в три погибели и уже не могла распрямить спину. Такой сделали ее полвека жизни на рисовой плантации.

— Да, Минга, тебе сподручно искать чужие пропажи, — говаривал Цван.

И в самом деле, фигурой она напоминала человека, который наклонился и что-то высматривает на земле.

«Как же это ее уложат в гроб, когда она помрет?» — не раз думал Цван и тут же укорял себя за эту мысль. Нехорошо было с его стороны представлять себе Мингу в гробу; но старым людям часто приходит в голову мысль о смерти.

«Должно, сделают гроб по особому заказу», — говорил он себе.

Зато для него самого, надеялся Цван, гроба вообще не понадобится. Ему хотелось бы умереть на болоте, как много лет назад умер его дед, тела которого так и не нашли.

«Никакого расходу, — думал он, — меньше мороки для домашних, да и неплохо остаться там, среди камышей и гнезд водяных птиц… Для охотника из долины лучшей смерти и быть не может!»

— Не смейся, Цван, — отвечал ему старый доктор. — Не смейся, рано или поздно, тем дело и кончится. — Из-за «давления», как говорил старый доктор. Они с Цваном много лет охотились вместе. Цван натаскивал ему собак и, вышколив, являлся в селение к врачу:

— Вот и мы.

— Завтра утром, — отвечал ему тот.

И на следующий день чуть свет доктор подъезжал на двуколке к дому Цвана, уже издалека выделявшемуся в долине, как красный мак среди зелени.

Он отпрягал лошадь и привязывал ее к дереву длинной веревкой, чтобы ей было вольготнее щипать траву. Но лошадь доктора предпочитала кору тополей. Она на них всех оставила метку…

Теперь это были уже высокие деревья, но на стволах их сохранились темные круги… Что ни круг — охотничий сезон…

Старый доктор уже вышел на пенсию, и его должность перешла к другому врачу. Но к Цвану он приезжал попрежнему, измерял давление и покачивал головой:

— Поменьше красного… и поменьше белого… Не то в один прекрасный день свалишься на болоте, пустишь корни, — и вырастет из тебя ива…

— Будьте спокойны, из меня ива не вырастет… Уж если что вырастет, так виноград.

Старый доктор заезжал частенько. Они говорили о том времени, когда оба были молоды и считались лучшими стрелками в долине.

— Помнишь, сколько уток летело в тот год, когда прорвало плотину в Бручата? Прямо тучи… Бывало, небо затмят.

— А в тот год, когда началась мелиорация в Бука? Помните того инженера, который так пристрастился к охоте, что заставлял людей бросать работу, чтоб не мешать собакам идти по следу?

— Господи, как не помнить?! А нагрянул инспектор, застал такую картину: рабочие разлеглись или сидят в тени, а сам инженер приложился к ружью и дичь поджидает…

— Хорошее было времячко, доктор, и давления тогда еще не выдумали.

— И диабета тоже, — прибавлял врач, страдавший этой болезнью.

— Ну, а теперь не худо нам выпить…

— Цван, это же яд и для тебя, и для меня…

— Оно, конечно, доктор, да ведь так и так подыхать. А я хочу, чтобы уже наверняка из меня вырос виноград, а не ива.

Потом он оборачивался к жене.

— Ну-ка, Минга, достань бутылочку!

Минга тут же уходила, до того сгорбленная, что голова намного опережала ее ноги, и тогда Цван поверял врачу свою мысль:

— Доктор, как же ее в гроб уложат, когда она помрет?

Доктор не отвечал, как другие: «Что за мысли тебе приходят в голову, Цван! Разве можно думать о таких вещах…»

Нет. Доктор с минуту размышлял и говорил уверенно:

— Сделают особый гроб, специально для нее; но ни я, ни ты его не увидим. Нас с тобой раньше Минги похоронят…

Потом они откупоривали бутылку, Минга подавала стаканы и, стоя рядом, испытующе глядела на мужа.

— Что так мало наливаешь? Это ты при докторе? Посмотрели бы вы, как он меняет дозу, когда вас нет! А потом у него начинаются приступы, начинаются…

— Уймешься ты или нет? Иди, иди толковать с курами… Убирайся!

Минга проворно уходила, но в дверях оборачивалась и, выдвинув вперед острый подбородок, говорила:

— Что? Правда глаза колет? — И исчезала, показав согнутую спину и голую пятку, вылезавшую из деревянного башмака.

В этот день Цван как раз думал о докторе. Тот не показывался в последнее время, а Цвану хотелось с ним поговорить.

У него было что-то неспокойно на душе.

Он плел люльку из камыша для первого внука. Ребенка ждали со дня на день, но Цван не полагался на местную акушерку, которая что-то стала привередничать и говорила, что к его снохе хорошо бы позвать врача, что ей надо быть осторожнее.

Сноха Цвана все еще работала в долине, хотя никто ее не заставлял. Женщины в положении, известно, ходят на работу, только если чувствуют, что еще могут работать. Когда им становится невмоготу, они говорят: «Хватит. Больше не пойду».

Когда женщина так говорит, обычно на следующий день — готово дело: в люльке мяучит спеленутый младенец. А не скажет этого, так ребенок родится где-нибудь в долине.

Сам Цван родился дома; но трое из его братьев, например, появились на свет у самого болота, в сараях, куда складывают инструмент, один из них тут же и умер, «потому что комары ему испортили кровь».

А Минга?

Посмотреть на нее теперь, когда она до того скрючилась, что стала не выше табуретки, никто бы этого не сказал… Но молодой она была просто бесом! Разве она не родила своего Берто ночью на речке, когда таскала песок на плотину, размытую паводком? Ее тогда все корили:

— Эх, голова! Надо ж было как раз теперь… Мало и без нее мороки!

Родила она без единого стона, сама поднялась с земли, взяла ребенка и пошла с ним домой без чужой помощи, говоря, что никому не хочет быть в тягость.

Чорт возьми, до чего ж она разозлилась!

Жена Берто была сделана из другого теста. Рослая, крепкая, живая… Не то что Минга, походившая на ящерицу, а с лица серая, под цвет тополей.

Сноха была румяная и сильная, и, должно быть, просто дурь нашла на акушерку, что она пророчит всякие беды.

Во всяком случае, новый лекарь сюда и не заглянет. К Цвану приезжал только старый доктор.

Грози им беда, он давно бы приехал.

Люлька была почти готова. Совсем белая и пахла сыростью. Цван попробовал рукой, нет ли внутри острых концов, которые могли бы поцарапать ребенка…

Больше не слышно было, как Минга разговаривает с курами, зато вскоре она появилась с веревочкой в руке.

— Дай-ка сюда, я сниму мерку…

— Какую мерку? Боишься, что ли, что он не поместится?

— Вот дуралей! Я приготовила перья для матрасика. По всему видно, что теперь уже скоро… Так дай-ка корзину, чтобы сделать его как надо!

Цван отдал ей люльку, и, пока она обмеряла ее веревкой, время от времени завязывая узелки, он почувствовал потребность поговорить с ней о том, что его тревожило.

— Что ты думаешь, Минга, насчет того, что говорит акушерка?

— А ну ее!

— Хорош ответ!

— Что ж ты хочешь, чтобы я тебе сказала! Я и сама не знаю… Это верно, что Роза отекает. К вечеру у нее нога вот тут, в подъеме, толще икры. И руки тоже совсем опухли. Как она только цапку держит, Я ей все время говорю: ты не нашей породы. Тебе бы нужно лечь в постель и не вставать. Или хотя бы оставаться дома, в покое… Куда там! Упрямая! То же самое и Берто ей говорит, но она и его не слушает. Забрала себе в голову до конца работать вместе со всеми: хочет купить новый комод.