Спецхранилище. Дилогия (СИ) - Страница 2
– Вот он, наш первый объект, – объявил Фомин, заглядывая в журнал. – В наличии.
Хоть убейте меня, я не понимал, почему эта побрякушка хранится здесь, а не в музее японского искусства. На кой ляд было прятать ее в подземном бункере, окруженном колючей проволокой, находящемся под охраной пусть не морских пехотинцев, но людей все же не с пустыми руками:
– Для чего она?
Фомин неопределенно пожал плечами.
– Про эту фигнюшку ничего не могу сказать. Да и про остальные знаю не намного больше. Мне только известно, откуда они появились. А для чего нужны – этим вопросом занимались академики. Хотя сейчас уже не занимаются, только вид делают.
Он говорил так, словно считал свои объяснения исчерпывающими.
– Хорошо, – отозвался я. – Показывай, что там дальше.
В следующей комнате, как две капли воды похожей на первую, хранились ограненные осколки мутноватого стекла. Инвентарные номера 002, 003, 004. На вид еще менее полезные, чем камень из первой комнаты. Какого лешего их здесь держат? Валяйся они на обочине дороги, прошел бы мимо.
В комнате с цифрой «3» находилось несколько бесформенных металлических обломков.
– Я так понимаю, что кому-то просто негде складировать металлолом.
– Давай-давай. Я тоже так поначалу зубоскалил, когда принимал это добро… Дальше идем?
– Погоди, майор. Потрогать можно?
– Отчего ж нельзя, потрогай.
Среди четырех гнутых железок, имеющих инвентарные номера от 012 до 015, я выбрал средненьких размеров брусок с обломанным концом. На взгляд он весил не меньше двух-трех килограммов, но стоило взять объект в руку, как от моих прикидочных оценок остался пшик. Брусок оказался необычайно легким, легче алюминия, хотя по твердости и блеску скорее напоминал легированную сталь.
Фомин глядел на меня с хитрым прищуром.
– Ну как?
– Странная штуковина, – задумчиво пробормотал я.
– Главное, что лежит на своем месте. Двигаем дальше.
За четвертой гермодверью я ожидал увидеть обломки из нового материала, скажем пластмассы. Но ничего подобного. Симметрия размещения оказалась варварски нарушена, и вместо ожидаемых камушков, стеклышек или железок передо мной предстали два баллона высокого давления, установленные на сварной конструкции. Баллоны были самые заурядные, такие используют в аквалангах. Манометр одного показывал давление полторы атмосферы, другого – одну и две десятые.
Для логического вывода мне потребовалось секунды три.
– Я так понимаю, что самое важное находится внутри этих баллонов.
– Правильно понимаешь.
– Ладно, майор, колись, что все это такое?
Майор-ракетчик поскреб неровно торчащую щетину на подбородке, облизал губы и произнес:
– Это обломки летательного аппарата. Металлические фиговины – элементы корпуса. Стеклышки – устройство управления. В баллонах – воздушная среда. Пирамидка… она тоже для чего-то нужна.
Я, признаться, в армии не две недели служил. Всякую технику повидал, в том числе самую современную, последних разработок. Но чтобы устройства управления состояли из стеклышек, похожих на мутные кусочки льда, – о таком я слышал впервые.
– Его сбили в восемьдесят шестом, на границе Ярославской и Ивановской областей, – продолжал Фомин. – Основную часть увезли в Москву, в секретную лабораторию во Внуково-2. Мелкие детали изучали здесь. Говорят, лет пять измеряли, взвешивали, определяли химический состав. А потом то ли все измерили, то ли интерес пропал. Теперь дай бог, чтобы раз в три месяца появились. Никому это барахло больше не требуется. – Я продолжал на него бестолково смотреть, и Фомин усмехнулся: – НЛО это, землячок! Неопознанный летающий объект. Точнее то, что от него осталось. По своей прежней профессии мне доводилось сталкиваться с людьми, служившими на подобных объектах, и вот что тебе скажу. Много таких спецхранов по стране разбросано. Где-то это склады воинских частей, где-то ангары на аэродромах, а где-то бункеры, как у нас. В семидесятых—восьмидесятых годах прошлого века Министерство обороны и Академия наук активно собирали рапорты о появлении тарелочек, а если везло и ПВО сбивала их, то изучали. Только сейчас все это забросили, я ж говорю, никому не нужно. Правда, секретность не сняли, с этим строго. Вот и приходится охранять по старой привычке.
Признаюсь, я не поверил. Не было в этих железках и стекляшках ничего такого, что заставило бы поверить. Просто какой-то дядя, сидящий в высоком кресле, очень хочет думать, что данный мусор является обломками НЛО. По его приказу их засунули в бункер, приставили охрану. Ради соблюдения приличий в бункер периодически засылают «академиков», как их называет майор-ракетчик.
Меня разобрал смех.
Фомин поглядел на меня серьезно. Он мог подумать, что я его передразниваю, но, клянусь, ничего такого не было и в помине. Обычная истеричная реакция.
– Оно и верно, – примирительно сказал майор, – не сразу поверишь. На это время надо. Что ж, пошли дальше.
Мы покинули комнату и направились к лестнице, спуск по которой запрещался без средств защиты дыхания. Под нижней строкой грозного предупреждения на гвоздике висели четыре респиратора. Фомин снял два: один дал мне, второй надел. После этого двинулся вниз по лестнице навстречу поднимающемуся холоду. Стараясь не отстать, я поспешил следом, натягивая респиратор на ходу. Смех не унимался, поэтому, пока я спускалась за майором, из-под моей маски раздавалось сдавленное хрюканье. Впрочем, хрюкать пришлось недолго. То, что я увидел двумя пролетами ниже, начисто отшибло желание смеяться. Вместо этого дико захотелось выпить. Немного, граммчиков сто, только чтобы поставить на место сдвинутые мозги.
На нижнем ярусе путь нам преградила огромная дверь, судя по всему, морозильной камеры. Вот что урчало под ногами! Прежде чем Фомин распахнул ее, подсознательно я уже понял, что увижу внутри, хотя продолжал не верить.
Мы вошли в железную, покрытую инеем комнату. Посреди нее на хирургическом столе лежало белое бескровное тело. У тела не хватало левой руки, видимо оторванной: из-под асбестовой кожи плеча торчали мышцы и сухожилия. Правая рука, вытянутая вдоль туловища, заканчивалась четырьмя тонкими пальцами. Ноги худые, журавлиные, одна согнута под неестественным углом. Голова в верхней части черепа крупная, нижняя челюсть, наоборот, сужалась. Грудную клетку вспарывал Y-образный шрам, оставшийся после вскрытия. Края шрама соединяли аккуратные стяжки.
Я оглядывал последний объект спецхрана с некоторого расстояния. В голове крутилось: «Этого не может быть! Не может быть!» Подойти к хирургическому столу, как это сделал Фомин, желания не возникло в принципе. Единственное, что хотелось выяснить: есть ли у него что-нибудь на месте пениса? Я перевел взгляд на низ живота. Ничего особенного там не оказалось, один безволосый лобок. На теле вообще не росло ни волоса.
– Этот последний, – прогудел Фомин из-под респиратора. – Инвентарный номер ноль-ноль– семь. Наш Джеймс Бонд. В описи значится как «человек с многочисленными врожденными уродствами». Но ты не обманывайся, это название для любопытных. Помни о том, что я говорил наверху.
Глазницы гуманоида были огромными. Из-под полуопущенных век выглядывали остекленевшие белки. Именно при взгляде на огромные глазницы мои представления в корне переменились. Когда тебе показывают тело и ты уверен, что ни одно уродство, ни одна мутация не могут привести к подобным деформациям плоти, – представления в корне, знаете ли, меняются.
Майор Фомин прошелся возле стола с невозмутимым видом. В морозильной камере он чувствовал себя непринужденно, словно спустился в подполье набрать картошки. Меня же начало мутить. Я старался не подавать виду (смеяться давно перестал), но ситуация могла закончиться блевотиной в респираторе.
Признаться, я многое повидал на своем веку и не терял хладнокровия в самых критических ситуациях. Но при виде нечеловеческого существа на хирургическом столе моя физиология почувствовала себя крайне неуютно. От приплюснутых замороженных останков тянуло непонятной жутью, я не мог объяснить свое чувство. Гуманоид был мертв больше двадцати лет, его грудная клетка вскрыта патологоанатомом, а внутренности, вероятно, вытащены, погружены в формалин и хранятся где-то отдельно в баночках, но в то же время от него разило чем-то ненормальным и чужим. Находиться рядом с этим было выше человеческих сил. По крайней мере моих.