Спасение Ударной армии - Страница 6

Война к тому времени уже почти закончилась: Арик Шарон, форсировав Суэцкий канал, проутюжил своими танками его африканский берег, нашпигованный зенитными ракетами. Теперь нашим самолетам ничего не мешало атаковать стратегические объекты в глубине Египта. На Синае слышалась еще кое-где стрельба: то пытались пробиться к своим, на запад, отбившиеся от разбитых и разметанных частей группки египетских солдат. Пленных не брали, у сдававшихся тысячами египтян отбирали оружие и ботинки и отпускали: идите домой! И это было умно: пленных надо кормить и охранять, а без оружия и босиком в пустыне много не навоюешь.

Самую большую головную боль причиняла нашему начальству Ударная египетская армия. Прижатая к каналу с синайской стороны, поредевшая, обескровленная и обезвоженная, она все же представляла собою боевую единицу. Что с ней делать, не знал никто. Одни предлагали распустить ее по домам, другие – сжечь напалмом; а время шло, и поползли уже разговоры, что израильтяне специально, с дальним прицелом, ничего не делают и что в Ударной вот-вот начнется повальный мор. Нам, в наших палатках, плевать было на то, что случится с Ударной армией в сорока километрах от нас. Мы уже полтора месяца не получали увольнительных, и поездка домой на сорок восемь часов стала для нас нежной мечтой, которую даже не стоило представлять вживе, чтоб не спугнуть.

Однако же и на Синае, вблизи священной горы, на отрогах которой не остыли еще следы пророка Моисея со скрижалями в руках, всякая вещь имеет свой конец. Дождались и мы: нас отпускают на пятницу и субботу, за нами придет транспортный “Геркулес” по прозвищу “Гиппопотам”, или, сокращенно, “Гиппо”. Сорок минут полета – и мы дома. Ура!

Уже с утра мы то и дело поглядывали на небо: не летит ли транспортник. “Гиппо” должен был приземлиться в четыре, и нам объявили, чтоб мы были готовы. Да мы и так были готовы: оружие при нас, электробритва, кое-какая трофейная на память мелочевка с того берега канала, из Африки. Какая мелочевка? Ну какая… Брикетик мыла “Земляничное” саратовской, что ли, фабрики, или солдатская штормовка, тоже советская. Мы под Порт-Саидом военный склад вскрыли, а там одни штормовки эти и мыло, больше ничего нет. Ну все же трофеи! И уже на выходе внимание обратили: на двери бумажка висит, на ней написано “Заминировано”. Ну, думаем, пронесло… Оказывается, это наши ребята из полевой контрразведки бумажку прилепили, чтоб не лазили кому не положено. А чего там лазить, кому это мыло нужно? Может, сами египтяне склад успели грабануть, оставили одно барахло.

А то, что было там еще кое-что, это точно. Сапоги, например. Настоящие русские сапоги! Низкие такие кирзачи, на две ладони ниже колена. Гербер Мишка под пустыми полками нашел пару. Отличные, между прочим, сапоги, их носить – не переносить, года на два хватит, а наши ботинки рассчитаны только на шесть месяцев. Полгода – расчетный срок. Если полгода прошло, а солдат топает себе дальше, ничего с ним не случилось, – ему новые ботинки выдадут. А если случилось, то тогда и новые ботинки ни к чему. И в этом, если вдуматься, ничего такого нет особенного. Зачем мертвому солдату новые ботинки? Средний срок жизни солдата по статистике – полгода, и если ботинки всем подряд шить, предположим, на год, то это дороже обойдется налогоплательщику. А чего ради? Чтоб совесть спокойная была у госконтролера? Так ведь это для нас шьют, для солдат, а у нас и так совесть – броня; так что все в порядке.

Да это нас и не волнует, сказано же: каждой вещи свой срок. Если бы Господь Бог хотел сделать нас бессрочными, он дал бы нам алмазные зубы – а у нас скребки какие-то во рту, от них одни неприятности, не говоря уже о том, что никаких денег на ремонт не напасешься. Пока в армии, чинят за счет казны, а после демобилизации делай, что хочешь.

Я люблю армию. Не из-за зубов, конечно, я ее люблю. У нас в армии все, строго говоря, равны – как в бане: там тоже кипяток на всех один. А что наш Тембель придурок, так это ничего не меняет: дурак – он и в Африке дурак, и это в прямом смысле. Вон она, Африка, за каналом, и, если Тембель перейдет на ту сторону по понтонному мосту, он умней от этого не станет.

Да, в армии все равны, хотя один приказывает, а другой как бы беспрекословно подчиняется. Для того чтобы в армии тебе было легко и хорошо, надо валять дурака и в этом состоянии все время пребывать. Вот и я валяю дурака, и объясняюсь по-дурацки, и прекрасно себя чувствую. А если начнешь рассуждать о философии войны и насилия, о крови и проверенных военных хитростях, когда надо обмануть человека, заманить его в западню и убить из-за угла, это – беда.

По существу, солдаты – те же испорченные дети, армия – детский сад. Тут и ходят строем, и поют всякую муру по принудиловке. Дети должны слушаться. Пой – и всё, хотя у тебя нет к этому никакой склонности. И наказание тебе светит, если что не так, и старшие поймают. Только в детстве нас тянуло отодрать у мухи крылышки, у кузнечика – голову, а то и кошку стукнуть ни за что ни про что палкой с гвоздем. А в армии главная задача – укокошить врага на законном основании.

Все мы с блуждающей улыбкой на поблекших щеках мечтаем вернуться в детство хоть ненадолго. Вот и возвращаемся в армии. “Р-рота! За- певай!” Топ-топ, топ-топ. Взрослым людям неестественно ходить гуськом под музыку, уставившись в затылок друг другу. На гражданке так пойдешь – подумают, что психи сбежали из сумасшедшего дома. А детям можно, и многие даже думают, что это трогательно и красиво.

К посадочной полосе мы потянулись врассыпную и без песен. Увольнительную получили шестнадцать солдат – две палатки. Подходя, мы уже по-деловому смотрели то на часы, то на небо: ну где же “Гиппо”, чего ж не летит, черт его возьми! До Тель-Авива час лета, а оттуда многим из нас еще предстояло добираться до дому два-три часа. Стоя у края полосы, мы нетерпеливо переступали с ноги на ногу, как будто самолет уже приземлился, и мы сейчас толпой бросимся садиться.

Наконец с небес прилетел далекий рев моторов, и мы сразу расслабились: вон он, вон он! Хотелось погрузиться как можно скорее и подняться в воздух.

И тут явился Тембель.

– Ну как, ребята, готовы?- подозрительно сладко спросил Тембель. – Молодцы! – И продолжал уже неприятным голосом: – Тут у Ударной армии проблемы, смертность у них подскочила, теперь весь район провоняют… Надо им помочь, кровь сдать. Спасти то есть. На добровольных, конечно, началах.

Новость била наповал.

– Как это? – спросили солдаты вразнобой. – Кому?

– Им, – не стал вдаваться в подробности Тембель. – Ударной. Спасти, я сказал.

– Да нет! – немного оклемавшись, выступил вперед Мишка Гербер. – Кому сдавать-то?

– Не понимаешь? – нехорошо прищурился Тембель. – Нам! Добровольно!

– Вот это да! – сказал Мишка Гербер и поглядел на нас злыми глазами. – Вот это по-нашему! Пусть гражданские сдают, мы-то тут при чем? Кровь!

“Геркулес” тем временем зашел на посадку, сел и поехал по неровной земле. Оставалось подняться в самолет, пристроиться на железных седачках, укрепленных вдоль бортов, и улететь домой.

– Не хочешь – не сдавай, – сказал Тембель. – Я ж говорю: дело добровольное. Но кто не сдаст, домой не поедет. – Крутанувшись на каблуках, он размашисто зашагал к штабному бараку. И мы, понурив головы, угрюмо поплелись за нашим командиром Дуду Бар-Мухой.

– Главное, чтоб самолет без нас не ушел, – пробормотал Мишка Гербер. – Ну что ты будешь делать!

– А то ты не знаешь, – подбодрил я Мишку Гербера. – Пол-литра сдал – и свободен. И еще чашку кофе дадут с бутербродом.

– На черта мне этот бутерброд? – сказал Мишка Гербер и в сердцах махнул рукой. – Я, как увижу кровь, сразу сознание теряю.

Это было что-то новенькое: Мишка Гербер прошел всю войну в боевых частях, и быть такого не могло, чтоб он крови не видал.

– Какую кровь-то? – спросил я, стараясь разобраться в услышанном. – Чужую или свою?

– Всё равно какую, – сказал Мишка Гербер. – Теряю – и все. Это вроде такой болезни. И внутри все едет.