Спасенье погибших - Страница 3

Баба Настя засыпает за столом, вздрагивает от стука кулачка Тихона Алексеевича по столу и неожиданно, будто это и видела во сне, говорит:

— Помнишь, колодец был у Истобенских? Ведь почему такая вода? Дом большой, постояльцев пускали. А денег не брали, говорили, чтоб бросали полтину серебряную в колодец. Воду правили. То и ходили на их колодец со всей деревни. Сейчас ни серебра, ни воды. Молодежь, какие она заботы видывала, у всех зубы крошатся. Вода вся в хлорке, желудок травят. Вроде и живые люди, а жизни в них нет, вялые. Я ох огонь была!

— Да ты и сейчас еще!

— Ну уж! Костыль в угол поставлю и забуду. Чувство есть, а голова не работает. — И неожиданно: — А Гребешкина помнишь? С Балашихи в коллективизацию приезжал, наганом махал. Вот время было: руки подняли — человек пропал. Такой ли псих был: схватится за наган — у кого и язык отнимался. Овес не сеять, сеять гречку. Гречку не сеять, сеять другое. Коров держать — коров не держать. Где гречка, где овес, где лошади и коровы, где? Одни мопеды.

— Я диабетчик, так надо еще доказать, что диабетчик, тогда дадут килограмм. А пока за ним ходишь, еще сто болезней наживешь. А есть начальники — захотел креветок, и привезли. Чего там у креветки, одни глаза да усы, а деликатес. Наловят рыбы, усыпят, а креветок сохранят. Два класса, Настя, два класса: один ворочает, другой голову морочит. Кто морочит, тот больше получает. А мы, Настя, ходячие бревна, руки поднимаем да в ладоши хлопаем, живем вслепую.

— Бабы все виноваты, — говорит баба Настя. — Сами все извертелись и мужиков закрутили.

— Надо жить без тюрем, расходится Тихон Алексеевич. — Ни тюрем, ни судов. Воруешь — выбирай, какую руку отрубить. Палка лучше тюрьмы. Тюрьма калечит, палка от греха отбивает. И жрать меньше надо. А то жрут, пока глаза не остановятся. И протоколов не надо. Надо одну практику, без болтовни. Бьешь жену — десять розог. Раньше вечеринки: песни, музыка, гармонь, никаких драк, никакого хулиганства. Запугали народ, стал народ испугом жить, онемел, а молодежь исподтишка хулиганит. Будку телефонную свернули!

— Солому ешь, а форсу не теряй, — говорит баба Настя. — Ох я была артельская! Сейчас как чума прошла — смеху не слышно, а мы без шелку, без вина были веселы.

Еще не растаяло до конца, еще нет работы в огороде. Играют в дурачка. Подсаживается солдат Сашка. Он скоро демобилизуется, приходит в увольнение, делает у бабы Насти дембельский альбом, зачитывает старикам наиболее яркие стихи. Каждая буква стихов вырезана из бархата и наклеена отдельно. Каждый лист в альбоме окантован серебряной бумагой.

— «Нам было с чертом по пути, — читает Сашка, — мы уходили, чтоб прийти, отдав семьсот и тридцать дней из фонда юности своей». Еще слушайте. Карты пока раздавайте. «Пройдут два года, и мы вернемся, и будут нам светить из-за стола не звезды на погонах у комбата, а звезды на бутылке коньяка».

— Только это и есть, — осуждает баба Настя.

— Ну, они в шутку, — оправдывает Тихон Алексеевич.

— Еще, — объявляет Сашка. — «Сурова жизнь, коль молодость в шинели, а юность перетянута ремнем. Здесь медленно уходят дни недели, а молодость проходит с каждым днем». Еще: «Поверь, солдат, придет твой дембель, не будет лычек и погон. И где-нибудь в укромном месте глушить ты будешь самогон». — Без паузы зачитывает два изречения: — «Любите мать, любите, как свободу!», «Единственная любовь, от которой не ждешь измены, — это любовь матери».

Баба Настя плачет. Сашка заканчивает:

— «Казармы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа, и на обломках КПП напишем буквы: «ДМБ!»».

— Тише, — говорит Настя, — погоду передают…

После погоды Сен-Санс, «Интродукция рондо каприччиозо». Тихон Алексеевич советует Сашке: «Вырежь в альбом, такую мы пели: «Тятька пропил мою шубу, я пропью его кафтан. Если мамка скажет слово, я пропью и сарафан»…»

— Нет, по домам мы не ходим, — сказали мне в кузове без колес, стоящем на пустыре под вывеской приемного пункта вторсырья. Почему это заведение называлось «Стимул», непонятно. К нему была изрядная очередь, которая окрысилась, но я был безо всего. — Нет, не ходим, — повторил приемщик внутри кузова. Он пил кофе. — Не ходим. Когда? Да и зачем хлеб отбирать у пионеров и школьников?

— Но он мог под вас сработать.

— Пусть работает. И неудивительно — талоны на дороге не валяются, а хорошая библиотека детективов кое-что стоит, так?

— Так. А где свежие поступления вчерашние и сегодня с утра? Он мог вам сдать. — Я представил дело так, что кто-то сдал подшивки собранных мною журналов.

— Это не бесплатно, — сказал приемщик. — Начнете искать, и вдруг Библия, а она стольник, люди тянутся к прекрасному, так что гоните пятерочку и с полчаса ройтесь. Да аккуратно.

Я стал рыться в пачках бумаги, старых газет, спрессованных картонок, было много старых журналов, но глядя в оглавление и находя что-то интересное, я видел, что именно оно выдрано. Дураков нет, все более или менее приличное или модное выдрано с мясом и ушло в переплеты.

Рукописей не было. Не считать же ими тетради учеников, тонкие и толстые. Вдруг один знакомый почерк мелькнул, другой. Ах поросята! Это же мои ученики. Впереди аттестат, экзамены, а они обрекли на гибель тетради по литературе. Ну да — вот Зайцев, Пчелинцев, Мельник, Петрусевич, Киселева, ай-я-яй! Вот список, я диктовал список книг внеклассного чтения, вот Тонояна тетрадь, я же ему фразу подчеркивал, все смеялись: «Элен стала безобразной снаружи и особенно внутри от вращения в свете». Еще: «Крестьян в поэме Некрасова было не семь, а восемь, восьмым был сам Некрасов, он незаметно подсел к костру, иначе как бы он узнал, кому как живется в России».

Вздохнув, стал рыться дальше. Попадались бесчисленные пачки бланков, квитанций, авансовых отчетов, зарплатных простынь, листов, испещренных пропусканием через электронно-вычислительные машины, дефектных ведомостей, целая гора историй болезней с лохматыми цветными листками анализов крови и мочи, снова журналы, на сей раз тонкие…

— Время! — шутливо сказал приемщик. — Ничего не нашли? Жаль. Приплатите рублик, уйдете с талоном.

— А близко еще есть приемные пункты?

— Десятки. Но вам не надо рыться во всех подряд. Мы же сдаем на кустовую базу, там прессуют.

Я отдал еще рубль, от талона отказался.

— Первый случай в практике. Тогда подарок дороже талона — найдешь на базе Леву, скажешь, что от Георгия. Не благодари, еще успеешь. Там за раскопки берут дороже. Ты ему скажешь, что ты хочешь, а он скажет, что он может. Это формула, запомни ее.

Я прошел мимо очереди, глядящей на меня с ненавистью. Да и за что любить приближенного к мафии.

В это время на окраине кладбища два экскаватора, срочно снятые с другого объекта и пригнанные сюда, рыли яму. Экскаваторщики вначале думали, что роют под фундамент для какой-нибудь конторы, потом, учитывая размеры, подумали, что создается цех надписей на мраморе и граните, и вдруг им сказали, что это не под фундамент, а могила. Сказал посланник комиссии, возглавляемой Федором Федоровичем, ибо комиссия начала действовать и выделила из своего числа еще и контролеров за соблюдением отданных распоряжений.

— Именно так, — сказал контролер, — это объект далеко не олимпийский, а, так сказать, постбытовой в смысле не поста, а «пост» — это не совсем русское слово, тут отблеск латыни, оно обозначает часть речи — наречие «после», то есть после события, в данном случае после быта, где-то даже после бытия…

— Витька! — закричал экскаваторщик. — Глуши мотор!

Напарник охотно устроил передышку. Подошел, ступая солдатскими сапогами в растревоженную землю.

— Чего?

— Про пост говорит, — сказал экскаваторщик, кивая на контролера.

— Не в том смысле, что пост, не в смысле даже движения, — стал отбиваться контролер. — Вы, конечно, сопряжены с передвижением, и вам знакомо чувство настороженности к постам ГАИ с их пагубной привычкой прятаться в кустах и появляться с определителем скорости в неподходящее время, что далеко не бесспорно с этической точки зрения, я не об этом посте говорю и не о том, который внедрила в сознание церковь…