Спасенье погибших - Страница 2
— Стоп! — крикнул председатель приемной комиссии. — Уступаю! Мы все равно хотели просить отложить, надо кое-где расставить акценты. Так что, Илья Александрович, действуйте.
— Отлично! — воскликнул Залесский. — Прошу всех пометить себе этот день, а вы, Ариана, впишите в календарный план и оповестите тех, кто не смог или не захотел сегодня присутствовать, что вместо заседания приемной комиссии похороны, нет, напишите мягче: прощание с И. А. Залесским.
Смех смехом, а вот сбылось же. Залесский блестяще выступил на совещании по работе с молодыми, начав фразой: «Я тоже, хотя в это трудно поверить, был начинающим…» Новый зарубежный фильм оказался дрянью и дал повод шутке о том, что прощание с И. А. Залесским было бы увлекательней. Но скоро остряки прикусили язык.
В назначенное самому себе время Залесский умер.
Собралась комиссия
В Доме литработников засела заседать комиссия. Собранная на скорую руку, она была потрясена еще и тем, что уже на столе Федора Федоровича лежало совместное заявление Иванина, Петрина и Сидорина о том, что они просят считать их продолжателями почина Залесского, только просят отодвинуть дату их преставления на весну, чтобы закончить кой-какие дела, а дату просили поставить 8 марта. Что они этим хотели сказать?
— Но о них потом, — нервно говорил Федор Федорович, после того как комиссия отстояла скорбные пять секунд, названные минутой молчания, — сейчас по сути главного вопроса. Зачитываю заявление покойного. Покойный просил выполнить его последнюю волю, а перед тем как узнать, в чем состоит последняя воля, он просил проголосовать за то, чтоб ее выполнить. Просьбу о голосовании Залесский просил расценить как предисловие к последней воле. — Федор Федорович поскреб чисто выбритый подбородок. Еще перечитал: — «Вскрыть конверт не ранее голосования о выполнении последней воли». Как, товарищи?
— Голосовать, как иначе? — послышались голоса.
— Итак, кто за то, чтоб выполнить последнюю волю, прошу голосовать… Кто против?.. Нет. Кто воздержался?.. Никого?
— Последняя воля — закон, — сказали с места.
— Но если закон, зачем голосовать? — возразили ему.
— Уж чего-чего, а мертвых мы любить умеем, — ехидно сказала Ида, вызвав взгляд председателя, взгляд острый.
Вскрыли конверт. Воля была в том, что Залесский завещал вместе с ним предать захоронению все, ему принадлежащее, как то: машину, дачу, квартиру; в части квартиры он объяснил, что захоронить надо не стены, не квадратные метры, а содержание: его стол, библиотеку, шкафы, ковры, содрать даже обои, не заботясь об их сохранности, даже шпингалеты выдрать из оконных рам, ведь эти шпингалеты именно Илья Александрович наживал, а раз так, то и они пусть крохотная, но часть его жизни, люстры снять, шторы и карнизы — словом, все материальное. Из нематериального захоронить с ним его жену, его любовницу и одного из внебрачных детей, добровольца.
— А мы проголосовали! — ахнула комиссия.
«Нагорит», — подумал Федор Федорович, снова потирая подбородок и обнаруживая, что пора бриться. Самый молчаливый из комиссии, исполнитель Владленко, произнес:
— Ситуация!
— Надо дать задний ход, — заявил Федор Федорович.
Но комиссия уперлась. Проголосовали, соблюли демократию — как же нарушать общее решение? Да и потом, в конце концов, это же первое плановое захоронение, вдобавок вещи Залесский берет свои, а не общественные, в следующий раз будут вначале думать, а потом поднимать руки, но что касается двух женщин и ребенка, это надо обсудить серьезно.
Было отведено место на кладбище, место с учетом размаха захоронения огромное. Пригнали экскаватор. Когда побывали в квартире, пусть уже опустевшей, когда обмерили дачу, пристройки к ней: башенку под цвет слоновой кости, душевую, сауну, бассейн, гараж, домик в саду, — поняли, что одним экскаватором не обойтись.
Еще находка
Во внутреннем кармане плаща я обнаружил еще несколько листков. На первом были рисунки избушек, перечеркнутые заголовки: «Жених на старости лет», «Как к бабе Насте на старости лет сватались», «Посиделки», «Однокомнатная квартира». Следующие листки были исписаны. Вот текст:
«Осталась одна. При детях без детей. «Десять детей — и все сволочи». Почему? «Дай и дай до старости». Одиноко. Некому воды подать. Кто горшки будет выносить. Сосед с другого конца. Сносят. Город наступает. Приходит: «Настя, сойдемся». — «Зачем?» — «Однокомнатную дадут». — «Проси на верхнем этаже, легко будет вниз за ногу тащить». — «Смеешься?» — «Нам уж надо по однокомнатной под землей».
Стал ходить. Смеялась. Он же юмора не понимает. Она шутит:
— Цыган на свадьбу позовем. Плясать будем, вот весело!
Тихон Алексеевич говорит:
— Адама изгнали из рая, он пострадал за Еву. А та оправдывается: мол, змей ползучий мысль внушил. На погибель мужа пошла. А вот мы, Настя, сойдемся без греха.
— А костюм новый у тебя есть?
— А как же! Еще шевиотовый и бостоновый, диагональ, таких теперь нет. Как передовика труда награждали отрезами.
— У меня платье новое шерстяное тоже есть. Только как плясать? Пусть внуки на руках таскают.
— Денег у меня много, — говорит Тихон Алексеевич.
— Да не может быть, чтоб за месяц не прогулять. Я мотать умею.
— Ограничивать не собираюсь, но средства держу на черный день.
— Пока, значит, у тебя белый день. Ничего, со мной сойдешься — тут тебе и черный.
Часто обращаются ко временам детства и юности. Росли в одном селе. (Прописать село, историю. Коротко сегодняшнее. Почти у всех газовое — ОГВ — отопление, дети по воскресеньям. Избы все больше превращаются в дачи, даже внешне, у всех террасы.)
Вспоминают дружным дуэтом:
— Поп был, раскулачили.
— Да, ночью сад весь, сад жалко, купоросом облил, отравил.
— А налоги, ясно! — Баба Настя старается оправдать негативные явления. — Всяко было. Аришу Бессчастнову помнишь? Староста, ставни закрывала, боялась — обкрадут. Корзинами деньги таскала. Сняли со старост — и закрываться не стала. Денег у нее было невпросчет. Может, и болтали, — заканчивает баба Настя.
Тихон Алексеевич многое в церкви осуждает.
— Я человек верующий, со стариков крепость взял. Они бы много не похвалили. Как это — поп на машине едет. Церковь тоже надо дровами отапливать, завели котельную, стены долбили. А освещение? Счетчики аж гудят, столько люстр. Нет, освещаться свечами, сколько поставят, столько и свету, а тут — сияет казенщина, свету много — веры мало. И много их! Кадило носит отдельный человек, под ногами мешается — и сыт.
— Да, работы-то им хватает. Вчера заходила, Борису три года, так враз трудятся, справа от входа отпевают, слева крестят, в середине венчают. Нет, они зря хлеб не едят.
Переходят на жгучую современность.
— Машины носятся туда-сюда, вчера опять авария. Пустые столкнулись, оба насмерть. Пустые! Дым возят.
— Да вообще вся жизнь стала кака-то комиссионная! — поддерживает огоньком баба Настя. — Вот ты воевал, а за что воевал? И в плен сам попал. Поди, победитель, выпей фронтовые сто грамм, вернешься с победой? Или там поляжешь?
— У нас, Настя, так: плох руководитель — его сместили, нам говорят, что был плох, все дела запустил. Мы и сами видим и видели, что плох. И на него, плохого, все списано, и сердиться не на кого. А дела надо поправлять? Надо. Ремень подтянули, пошагали. Шагаем в ногу — цены растут, жить лучше и веселее. Начальник все лучше и лучше, рапорты ему шлем, он нам награды. Живем — прилавки пусты. Очнулись — мать конташка! Ведь опять плох. Зреет недовольство, низы жить по-старому не хотят, приходит новый. Мажет дерьмом предшественника, мы подпеваем, опять надеемся. Верим. В торжество. Хлопаем. Голосуем. Графики лезут под потолок, проценты скачут. Время идет, опять чувствуем — не то. Но поздно. Начальнику внушили, что он нас всех озарил и обогрел. А мы, такие-сякие, не чувствуем, не уважаем, за анекдоты взялись. Где враги? А мы и есть враги. Сажать! Одних посадили, дело не идет, прилавки пусты. А, говорят ему подпевалы, это, ваше величество, были явные враги, а есть еще тайные. Начинают искать. Кто враг? А тот, кто задницу не лижет. И этих взяли. И еще. Остальным велели думать, что они счастливы! А раз дали счастье, то надо жить и помалкивать.