Спасатель - Страница 2

Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С.

кандидат филологических наук,

преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова

Взрыв[1]. История одного помешательства

Психиатра на Саргае не было.

И никто из присутствующих в жизни психиатра в глаза не видел. Да и не верили, что может понадобиться когда-либо такой специалист. А потому решили: «разобрать взрыв», и в результате «принять жёсткие административные меры». С этого и начали. Зачитано было краткое изложение случившегося: «под взрывом», то есть во время опасных для жизни взрывных работ, на таком-то горизонте рудного карьера оказался человек по имени Арсений, по фамилии Патюнин, молодой, ненужно перспективный. Его собирались уволить.

Было четыре часа пополудни. На улице, седой от пыли, припекало. А здесь, на первом этаже, было сыровато и темновато в кабинете марксизма-ленинизма, похожем на школьный класс: столы в два ряда, стулья возле них, на стене – мутно-коричневая школьная доска для писания мелом.

Над доской висели портреты Маркса-Ленина-Брежнева. Почему был пропущен Энгельс, никто не спрашивал. Труды означенных деятелей стояли тут же за стёклами шкафа.

После краткого изложения установилась тишина. И только муха, оказавшаяся здесь, хулигански жужжала на весь кабинет.

Арсений Патюнин стоял у окна, до верхнего наличника которого мог бы достать рукой. Не потому, что он был непомерно высок (он имел самый средний рост), а потому, что окна в Саргайской конторе понаделаны со взглядом в землю. Вид из такого окна соответственный: видно, как куры барахтаются в пыли вместе с воробьями, празднуя короткое тепло северного лета. Некоторые куры имели чёрные метки, другие почему-то ходили белёхоньки, и, глядя на них, краем уха слушая зачитываемый «состав своего преступления», Арсений Патюнин подумал о курах, о их праздной жизни, далёкой от жизни Саргая и его карьера, которым посёлок гордился: диаметр открытого котлована на верхнем горизонте самый большой в Европе, Азии и Африке. Нигде нет и не было столь большого нерентабельного карьера. И Патюнин этим тоже гордился до поры, до времени.

Арсений Патюнин походил осанкой, чистотой и скромностью одежды (и её серостью, конечно) на сельского учителя. Лицо его в этом смысле было классикой. Оно являло такую тонкость, бледность, кротость выражения, что, лишь взглянув в такое лицо, становилось жаль его обладателя. Лицо это почему-то сразу подавало мысль о подвижничестве, вызывавшем с первого взгляда ученическое доверие. Те, кто сидели за столами, похожими на парты, и перед кем нынче стоял Патюнин, смотрели на него иначе. Ни у одного, сидевшего здесь, не было к этому скромному пареньку никакого доверия, хотя раньше они все прошли это первое впечатление, и теперь уже начисто его забыли.

Присутствовало довольно много народа, но были и те, говоря юридически, кто «проходил по делу». Например, инженеры по технике безопасности. Их Арсений почти не знал. У одного была фамилия Кугель, у другого – Мейер. Он их путает. Один Карл Иванович, другой Иван Карлович. Оба седовласы, но в остальном также не похожи, как Добчинский и Бобчинский, и также везде ходят вместе. Немцев на Саргае много, это высланные из Поволжья во время войны. На заседание мог бы придти один Кугель или один Мейер, но ради той формальности, какой являлось их присутствие, притащились оба. Кугель весь в переживаниях. Недавно простился с сыном и всем рассказывает, до чего ж его, старика, наказала жизнь.

Ближайшие сотрудники Арсения тоже находились тут. Одна из них – Магдалина Разуева, полная цветущая юная незамужняя дама. Её коленки всегда на виду, точно они не умещаются под юбками, под столами и под прочими прикрытиями. И сейчас они дружно блестят нейлоном, как два мячика, призывая ими поиграть. Арсений лишь взглянул без интереса и отвернулся с усталым иноческим выражением. Магдалина – симпатия (как сказала бы мама Патюнина) – главного человека на Саргае, простоватого внешне мужичка по имени Борис Кузьмич. Некоторым он даже позволяет называть себя в глаза Кузьмичом, но и остальные, хотя и заглазно, зовут его так. Он говорит быстро, но и убаюкивающе, такая манера. Дружески успокаивает неспокойненьких. Он оптимист, любит жизнь такой, какова она есть. «Ну, чё-ты, чё-ты, чё-ты…», – повторяет он эти звуки на разные лады, пока огорчённый человек не обретёт покой. Патюнина он тоже уговаривал. Он всегда добр с подчинёнными, и разбирательства их дел поручает другим, верным своим людям, а потому в кабинете этом он об эту пору отсутствовал. А из присутствующих ещё был тут Ярик Сомов, Ярослав Лукич. Он – молодой специалист, как и Арсений Патюнин. Он не собирается всю жизнь прозябать на Саргае в отличие от Патюнина, а потому поступил в заочную аспирантуру. Во время рабочего дня пишет диссертацию. Он купил себе вишнёвого цвета пиджак и выглядит упругим весельчаком. Улыбки просверкивают на его довольном лице с частотою вдохов и выдохов. К тому же, он играет за футбольную команду Саргая, которая недавно выдвинулась вперёд, обыграв футболистов Зарайска. Ярослав пока не женат, гоняет на мотоцикле в райцентр на танцы. К Патюнину он относится снисходительно, ведь они живут в одной комнате общежития. Тот его удивляет и не радует, но Ярику видится в Патюнине нечто, из-за чего бы он с ним никогда не стал связываться. К тому, что должно разбираться ныне, Ярик, пожалуй, больше всех психологически готов, но и ему придётся удивиться.

Если по степени удивления Патюниным…

Из «свидетелей» двое рабочих: Николай Степанович Воротков, маленький, с неожиданно напористым голосом седенький человечек в новой необмявшейся робе защитного цвета, торчавшей на нём колоколом, и экскаваторщик Лёшка Горшуков, разгильдяй сам и отец парочки малолетних преступников, недавно стащивших из столовой блок сигарет «Родопи». Вот эти двое: крошечный, но обременённый важнейшей на Саргае функцией главного взрывника, Степаныч, и длиннотелый, с головой, как бы усечённой, Лёшка, человек по паспорту – молодой, но на вид – без возраста, они-то и ожидали от Патюнина многого, но, всё-таки, не чего угодно.

Далее – Чиплакова Валентина Петровна. Это – явно немолодая, вечно суетящаяся мощная и всегда прущая воз общественных обязанностей, точно выносливая лошадь, но и – ко всему – начальник планового отдела, правая рука управляющего Бориса Кузьмича. Она его зовёт «Кузьмичом» в глаза. Чиплакова собрала о Патюнине массу сведений, часть из которых ей кажется достоверной, а потому она в затруднении: правильно ли это заседание подготовлено? В сбившейся на ухо, точно падающая башня, наклонённой причёске из соломенных волос, в костюме, напоминающем фасоном и цветом серый френч, Чиплакова имеет свойство вспыхивать, как говорили в старину, чахоточными пятнами, но туберкулёзом Валентина Петровна не больна, просто она – человек обязательный. У неё всегда возмущённо поджаты губы от сознания полной своей власти и правоты. Ей всегда поручаются каверзы, она уж ни одного голубчика-патюнина разобрала в родном ей, как собственная кухня, кабинете марксизма-ленинизма.

Ещё более неподготовленным в деле Патюнина, чем Валентина Петровна, оказался непосредственный начальник Патюнина Василий Прокофьевич Кадников. Привыкший свысока смотреть на суетливую Чиплакову, он будто и не верил ничему. Даже вполне реальные факты в нём вызывали такое изумление, будто они были выдуманы Чиплаковой, не иначе. На Патюнина он взирал с большой степенью досады, как на явление, которое есть, а ведь должно его не быть! К тому же, Кадников просто ёрзал, торопясь вернуться к делу, считая всякие такие заседания не лучшей тратой жизни. Кадников сидел на втором ряду один. Немцы – на последнем рядке в углу шептались между собой.