Spandau ballet (или о чем не сказал в своих мемуарах Альберт Шпеер) (СИ) - Страница 6

- Я ничего не чувствую!

- Значит, не осознаете. Тоже бывает. Ну, это легко проверить. Вспомните – сколько раз за последнее время, вспоминая меня, вы думали о моей внешности?

- Я всегда, когда вспоминаю кого-то, мысленно вижу человека.

- Я не про то. Вот я сейчас вспоминаю, скажем, Гесса. Я представляю его себе и дальше думаю уже о том, что он там поделывает у себя в камере. Мое воображение не задерживается на том, какие у него волосы и какие глаза, я представил – этого достаточно. Я об этом не думаю, мне совершенно плевать, какие у него волосы и глаза. Если же я буду уделять его внешним данным какое-то особое внимание в своих мыслях или воображении, выводов может быть два. Или мне нравится его наружность и мне приятно ее представлять, или она просто чем-то меня зацепила, может, даже раздражает, скажем, каким-нибудь уродством или негармоничной чертой. Понимаете, о чем я? И что имею в виду, когда спрашиваю – вы думали о моей внешности?

- Не думал, - солгал я, хотя думал. И внешность Шираха меня не раздражала ни уродством, ни негармоничностью – этого в ней просто не было. Я ведь несколько раз вспоминал его лицо, а буквально пять минут назад подумал о том, что ему не слишком идет глумливая ухмылка. А вчера думал о том, что у него интересный цвет волос – не темный, явно, но и не белокурый, пепельный какой-то.

Самое ужасное было то, что я что-то никак не мог найти бреши в его рассуждениях о гомосексуализме и моих скрытых желаниях… Но и согласиться с ним не мог. По причине вполне понятной. Чтоб он вообразил, что я его хочу? Нет уж, извините. Не думаю, что это окажется для него полезной идеей.

- Знаете, Ширах, - медленно начал я, - я не понимаю, почему вы связываете то, что я, скажем, воображаю себе вашу внешность, непременно с сексуальным влечением. Разве не может быть такого, что внешность человека просто доставляет тебе эстетическое удовольствие? И потому ее приятно вспоминать? Ну, как картину или статую, скажем? Вы достаточно красивы для этого.

- Боже, - усмехнулся он, - Шпеер, вы меня уморите. Ответьте-ка, а часто ли вы до этого вообще замечали мужскую красоту? Разве вы не были к ней равнодушны как к таковой? Мужчинам свойственно замечать прежде всего женскую, к красоте особей своего пола они достаточно равнодушны. А я совсем не так ослепительно красив, чтоб быть исключительным явлением, мимо которого просто нельзя пройти равнодушно…

- Может быть, я нетипичный мужчина, но мужскую красоту всегда замечал точно так же, как женскую. Я ведь художник, в конце концов.

- Может быть, может быть. Но ладно. Просто скажите – я вам нравлюсь? Внешне? – он так хитро посмотрел на меня, что мне стало смешно. Чудо он все-таки.

- Нравитесь. В основном именно внешне. А то, что у вас внутри, мне неизвестно, и потому просто неприятно, когда вы ведете себя жестоко, как сегодня, или глупо, как вчера. Нехороший вы мальчик, - усмехнулся я.

- Простите, герр Шпеер.

- Пообещайте, что не будете кормить Гесса тараканами.

- Торжественно клянусь не кормить Гесса тараканами.

- И целоваться ко мне больше не полезете.

- О, нет, этого я вам пообещать не могу…

- Ширах. Боже. Ну что это за игра?..

- А может, это не игра, Альберт?

- Тем хуже для вас.

- Ладно, ладно. А почему вы не спросили, думаю ли я о вашей внешности?

- И что вы о ней думаете?

- Я думаю, - тихо заговорил он, не глядя мне в глаза, - что у вас красивые руки. Я всегда обращаю внимание на руки человека. И мне сразу не нравится человек, у которого руки торговца, быстрые, жадные, привыкшие пересчитывать выручку и раскладывать ее по кучкам. Руки рабочего или крестьянина выглядят куда лучше. Руки политика говорят о нем больше, чем речи. А у вас руки творца, Альберт. Человека с ярким мышлением, привыкшего воплощать свои замыслы. Такими бывают руки музыкантов, художников, скульпторов… Они привлекательны всегда – и тогда, когда заняты работой, и тогда, когда обнимают любимое существо – потому что именно эти руки отличаются наибольшей чуткостью.

Не могу сказать, что его слова не были мне приятны, но…

На протяжении этой тирады он взял меня за руку, словно бы пытаясь проиллюстрировать свою мысль. Его прикосновение было осторожным, даже робким. Выдернуть у него руку было бы грубо и наверняка развеселило бы его – он точно бы заявил, что некоторые странные люди приравнивают прикосновение к руке к сексуальному акту.

Мне помог охранник.

- Первый! Немедленно уберите руки от пятого! Что вы там, черт возьми, делаете?

- Хиромантией занимаемся, - буркнул Ширах, - теперь это именно так называется.

- А работать вы намерены?

- Намерен.

Ширах вскочил со скамейки, гибким движением подхватил с земли свою лопату и исполнил на грядке что-то вроде танго с лопатой в качестве дамы. Это было убийственно смешно, потому что физиономия у него была серьезная, но и очень красиво – можно было предположить, что танцевал Ширах великолепно.

Охранники и Нейрат с Функом шутливо зааплодировали, Ширах поклонился им.

- Ну, вы и артист, первый, - сказал кто-то из охраны по-английски.

- О да, - сказал Нейрат, он сидел на куче травы и отдыхал, - а вы разве не знали? Он же у нас звезда Веймарского театра.

- Что, правда?..

- А то. Прима-балерина.

При чем тут балерины в Веймарском театре и как мужеского полу Ширах может быть балериной, охранники не очень поняли – но по нашему хохоту догадались, что старик пошутил. А один из них даже просек подтекст насчет балерины и негромко сказал с ухмылочкой:

- Number one is the queen of Spandau…

- Kiss my ass , - беззлобно огрызнулся Ширах, - и попрошу без оскорблений…

- На что вы обиделись? – спросил я.

- Вы поняли, что он сказал?

- Да.

- Queen в данном подтексте – не очень хорошее слово. Американский вульгаризм.

- Догадываюсь.

- Шпеер, - усмехнулся Ширах, - а я себя временами здесь и вправду чувствую звездой балета.

- Балета?.. Что вы имеете в виду?

- А здесь все как там. Танцоры, кордебалет и… каждый день одно и то же.

И смешно, и странно, но ночью я снова увидел сон про него. Впрочем, что странного – когда он хотел, он мог стать самым ярким твоим впечатлением. Я по-прежнему не испытывал к нему таких уж добрых и дружеских чувств, но это ничего не значило. Чтобы он мне не снился, мне надо было не разговаривать с ним, сторониться его, как Гесса. Потому что то, что в нем было – я не знаю, как охарактеризовать это – в любом случае действовало на тебя, если он этого хотел. Обаяние, но какое-то тревожащее, иногда даже раздражающее, может быть, потому, что в нем было слишком много полуосознанного эротизма. Ширах вел себя почти как красивая женщина, которая знает, что нравится, и знает, что ей прощается многое. И эти его высказывания – «это не игра» и о моих руках… он ведь был серьезен. Или казался таковым.

Я до последнего старался, чтоб эта мысль не звучала в моей голове четко. Неужели я привлекаю его как мужчина?

Если нет, и если он просто играет сам с собой и со мной от скуки и тоски, то почему тогда он вообще позволяет себе быть серьезным? А если да…

Нет, не может быть, что да. Не может.

Почему, послышался мне ехидный голосок откуда-то из глубины души, ты полагаешь, что не можешь быть привлекательным для гомосексуалиста? Что ты о них – и вот об этом в частности – знаешь? И что в тебе такого… непривлекательного? Просто ты, Альберт Шпеер, не хочешь, чтоб это было так.

Он же сказал тебе, что не может заниматься сексом с теми, к кому не испытывает никаких чувств. Однако к тебе он недвусмысленно липнет, значит?..

Да какие к черту чувства! Это просто тюремное одиночество, воздержание и тоска, больше ничего! Если он даже и вообразил своей склонной к фантастике головой, что неровно дышит к тебе, все это только воображение. Такой, как Ширах, может убедить себя в чем угодно. Слишком порочная и избалованная натура, чтоб хоть где-то сдерживаться… а уж в фантазиях-то…