Spandau ballet (или о чем не сказал в своих мемуарах Альберт Шпеер) (СИ) - Страница 2

Гауляйтером он, по словам фюрера, был из не лучших. Что ж. Не царское дело с бумажками ковыряться – им подавай въехать в толпу на белом коне, с освященным знаменем… А тет-а-тет мы с ним почти не сталкивались, да и не желал я этих встреч после того, как случайно слышал по радио его речи. Может, и талант – да только совсем уж не в моей области, не понимаю.

Впрочем, за время Нюрнберга и здесь я узнал его с другой стороны... Оказалось, что он – да и пора уже – повзрослел. Во всяком случае, сильно изменился и внешне, и внутренне с той поры. Исчез самодовольный красавчик с откормленной физиономией, появился какой-то лично мне совершенно незнакомый худощавый молодой мужик с со слегка изможденным, но теперь уже поразительно красивым лицом и совершенно шальными глазами. Исчез Бальдур – поток-красноречия-хоть-уши-затыкай – и возник человек, который умеет молчать – и шутить редко, но убийственно остроумно.

Если б нам не запрещали разговаривать, он сейчас наверняка не раздражал бы меня. Просто под влиянием этого запрета из него – дух противоречия – полезла его старая прирожденная болтливость.

Я с удивлением осознал, что начал думать о нем с неприятием – а закончил почти с сочувствием… да что он мне дался, в конце концов!

Есть более важные вещи.

Скоро разрешат свидание… Как я хотел бы увидеть Маргарет, просто увидеть. Жаль, что не детей. Но нет, не нужно им приходить сюда.

А у Нейрата, наверное, куча внуков – приведут их?

А у Шираха – жена Генриетта и тоже дети… а говорили, он гомосексуалист. В общем, порешим на том, что он у нас просто загадка природы.

Я сдружился со своим американским охранником, он не боится даже открывать мою камеру, когда все спят, и курить и беседовать со мной. Его зовут, как он выразился, «тоже Эл», только не «Элберт», а «Элвин».

Я его видел раньше, только он, кажется, стоял не у моей камеры. Спрашиваю – так?

- Так, - говорит он по-английски (в самом деле, на английском нам разговаривать куда проще), - Был у первого.

Опять этот Ширах!..

- Ну и что?

- Да что, что. Я же поговорить люблю, Элберт. А с вами говорить нельзя. А он тоже поговорить любит…

В общем, понятно, почему парня поменяли на посту. На всю тюрьму было слышно нарушение правил. Потому что если Ширах разговорится как следует, то голос его, в свое время неплохо поставленный и натренированный многими и многими публичными речами, разносится эхом по всей Шпандау…

- И потом, - Эл решился доверительно сообщить мне об этом, лишь убедившись, что я в достаточной мере владею английским, чтоб понять именно то, что он хочет сказать, - Номер первый – гомосексуалист. И мне с ним рядом как-то… противно было находиться. Крис как-то спокойней к этому относится…

- Он что, строил вам глазки?.. – пошутил я.

- Как и многим, вы просто не замечаете.

Эл меня заинтриговал, и я стал наблюдать за Ширахом, где только предоставлялась возможность. И убедился в том, что если американский парень и не прав, то в очень малой степени. Иногда мы попадали в паре на медосмотр – и вот, могу заверить вас, Ширах действительно был натуральная кокетка, и врачей пытался очаровывать вовсю, и улыбка у него была самая что ни на есть… шальная, скажем так, чтоб не выскользнуло более резкое и грубое слово. А уж как он на прогулке косился на иных охранников!.. Причем у него хватало то ли смелости, то ли простого нахальства выделывать это даже с русскими. Был там такой среди них, звали его Олег (если я правильно пишу это имя). Он был высокий, черноволосый, с узковато разрезанными зелеными глазами. Совершенно неарийский тип. Так вот, Ширах просто с ума сходил, если видел его. И несколько раз мимолетно улыбался ему, словно старому другу. Парень хмурил брови… но в конце концов, должно быть, доложил своему начальнику. У начальника была, как объяснил мне Редер, смешная на русский слух фамилия – Балдин, вроде немца по фамилии Думмкопф. Так вот, этот Балдин просто взбесился после этого. И после прогулки нас повели по камерам, а Шираха пригласили на «собеседование». К слову, данное «собеседование» можно было провести в одной из сотен пустующих камер Шпандау, но Балдин то ли поленился, то ли преследовал определенную цель, проводя его в одной из пустых камер нашего крыла.

Мы-то все были уже у себя, но ни одну дверь охранники не закрыли, стало быть, это все же был умысел… А происходило все, по-моему, в пустой камере между Гессом и Редером, в конце коридора.

Сначала мы не слышали ничего, хотя в эту крошечную камеру набились Балдин, Ширах и трое охранников. А потом услышали… знаете, эхо у нас раздавалось очень хорошо, акустика такая… Шираха, может быть, просто били, а может, делали с ним кое-что похуже. Во всяком случае, звуков ударов я не помню. А его вопли запомнил на всю жизнь. Причем вопли это были поначалу – потом он начал плакать, и его голос то и дело срывался в рыдания, но ни единого осмысленного слова слышно не было. Ширах знал и английский, и даже русский, по-моему, но он вообще ничего не говорил тем, кто это делал с ним. Просто орал – а потом начал плакать навзрыд…

А потом его вывели. Обычного. Как всегда. Мы же все повысунули головы, чтоб не только слышать, но и видеть. Так вот, он был обычный, непохоже было, что его били. Вот только морда заплаканная… ну, так это – умыть да и всё. Он повесил голову и всхлипывал.

И – ничего. Никаких жалоб международному начальству, ни слова нам. Ничего не случилось с заключенным номер один. Вот и хорошо, да и ладно. И, думаю, русские парни знали, что так и будет.

Но если вы думаете, что после этого, что бы это там ни было, Ширах оставил свои выходки… зря вы так думаете. Это же был Ширах. Как бы я к нему ни относился, но трусом назвать не мог и никогда не смогу. А теперь он вел себя даже еще более вызывающе и бесстрашно, словно там, в пустой камере, его уже провели сквозь ад, и он понял, что бояться пусть и есть чего, но пережить можно…

Никто не увидит ничего подобного в документах, описывающих Шпандау и нас. И слава Богу. Это видели избранные, и большая часть их старалась сразу всё забыть.

Ширах с каждым днем становился все хуже и хуже и сам это знал. Он постоянно ходил с бессмысленной улыбкой и во взбудораженном состоянии. Глаза у него мерцали.

С некоторого времени он больше не разговаривал, не провоцировал охрану, был послушен, но и так было понятно, что с ним не все в порядке. У него был какой-то неуловимо непристойный вид – что бы он ни делал.

Раньше и он, и Гесс, и Редер орали по ночам, когда русские каждые пятнадцать минут освещали камеру – черт, свиньи, прекратите, спать невозможно, чтоб вас!.. Теперь его голоса я не слышал. А по утрам вид у него был мятый и бледный, глаза красные, он то и дело бессознательно слегка морщился.

- Господин надзиратель, я не могу работать.

- Почему, номер первый?

- Голова болит ужасно…

Русский надзиратель его не терпел. Так же они ненавидели только Функа и Гесса. Он брезгливо посмотрел на Шираха:

- Лжете, симулянт вы этакий.

- Не смейте меня оскорблять.

Надзиратель отдал приказ отвести Шираха к врачу и бросил вслед:

- Потом привести обратно.

Шираха не привели обратно. Врач нашел его состояние достаточно плохим, чтоб отправить его назад в камеру. На прогулку он тоже не вышел.

И на уборку следующим утром.

- У нашего барона все еще болит головка? – поинтересовался Гесс ядовитым шепотом почему-то у меня, - симулянт паршивый. А действительно больного человека заставляют таскать ведра и убирать участок этого симулянта…

Ширах, с полного благословения врача, провалялся в камере два дня.

…Ночью караул снова сменился, у дверей моей камеры опять появился Эл. Я спросил у него, что там с Ширахом.

- Мигрень, как врач говорит. Невротического характера. Что это?

- Это то, что ему тут плохо, и от этого у него болит голова. Он там что делает?

- Лежит, в потолок смотрит…. И весь день сегодня ничего не ест, это мне Крис сказал.