Spandau ballet (или о чем не сказал в своих мемуарах Альберт Шпеер) (СИ) - Страница 1

Spandau ballet

(или о чем не сказал в своих мемуарах Альберт Шпеер)

Бета-ридер: Sephiroth

Warning : упоминание об изнасиловании, ангст, изображение нацистов как людей, не лишенных интеллекта и человеческих чувств. :)

Рассказ является сиквелом к моей вещи «Бог моей весны».

Когда в хлеву обезьяньем

наскучит нам в ус не дуть,

     я стану лунным сияньем.

Ты тоже стань чем-нибудь.

Взрослому человеку трудно держаться в рамках глупых запретов, но раз уж ничего другого нам не остается… Можно утешаться во всяком случае тем, что это первые дни, первые месяцы– может, потом, когда-нибудь мы или привыкнем, или все изменится к лучшему.

А пока эти прогулки тягостны.

Я и не знал, что вынужденное одиночество так мучительно, так пусто… а во дворике, когда видишь другие лица, такие же угрюмые, как мое, отчаянно хочется сказать ну хоть что-нибудь. Хоть «добрый день». Но лица охранников – сейчас это русские – просто каменные, а выражение их глаз не предвещает ничего хорошего тому, кто нарушит хоть самое крошечное, незначительное и дурацкое установление начальства. Эти парни разглядывают нас, как злобных волков в зоопарке, внимательно приглядываясь к каждому движению, словно ожидают, что мы вот-вот кинемся грызть им глотки.

Но мы все топаем и топаем по кругу, как слепые лошади в шахте. Гесс охает и кряхтит, должно быть, изображая, что еле волочит ноги и вот-вот скончается в мучениях – даже старики не позволяют себе такого.Функ плетется с опущенной головой. Ширах, Дениц, Редер и Нейрат демонстрируют охранникам свою выправку.

Топ-топ-топ вокруг липы. Прогулочка. Хочется выкинуть что-нибудь, убыстрить темп хотя бы, только б не это с ума сводящее кружение. Впрочем, с чего я решил, что тут кто-то будет заботиться о нашем психическом здоровье…

Ширах идет напряженной походкой, словно внутри у него натянута струна, которая вот-вот лопнет. Почему он мне так не нравится? Право, не знаю. Может, потому, что у него такие шальные глаза.

- Шли они, шли, - вдруг произносит кто-то, и я не сразу понимаю, что это Ширах, - и пришли к концу радуги…

- Номер первый, молчать! – произносит по-немецки русский надзиратель.

- А конца у радуги вовсе и не было…

Старик Нейрат вскидывает голову, Гесс фыркает за моей спиной, Дениц, как мне кажется, улыбается уголками своих волчьих губ. Все лучше, чем молча.

- СТОЯТЬ ВСЕМ!

Замираем. Нейрат, Редер, Дениц, Ширах – синхронно щелкнув каблуками.

- Первый, - русский не подходит к Шираху, цедит слова, не двигаясь с места, - разговаривать - с другими - заключенными – запрещено.

- А я не с ними, я с собой разговариваю, - мягко отвечает Ширах, - или тоже запрещено? Уточните это.

Они застыли друг против друга в весьма живописной мизансцене – статный, сероглазый, широкоскулый русский офицер в форме и долговязый, белокурый, изможденный наци в тюремной робе. Наци. Почему я думаю о нем – наци? Сам-то кто?

- Молчать, номер первый, - рубит офицер.

- Не буду молчать. Меня посадили не для того, чтоб я вышел отсюда глухонемым идиотом. А если это случится, - ухмыляется Ширах, - ответственность будет ваша.

Двое охранников смотрят на Шираха так, словно готовы прямо сейчас поставить его к стенке.

- Ответственность будет моя, - кивает русский офицер, - а ваш сегодня будет карцер, номер первый.

- Испугали. Он более убог, чем моя камера, или что?..

- МОЛЧАТЬ! Я вынужден доложить о вашем поведении начальнику тюрьмы.

- Докладывай, Ваня, - ласково говорит Ширах и без приказа снова начинает мерить шагами периметр круга. Молча.

Ходим. Ходим. Ходим. Я слышу разговор охранника c офицером, не понимаю, но как-то так (глядишь, и выучу тут русский за двадцать-то лет):

- Vanya! Ubil by, yaytsa vyrval suke!

- Tiho , Slavik.

Смотрю на Шираха – смеется беззвучно. Понимает, что ли? Да и у Редера какая-то бесинка в глазах…

Карцер свой Ширах получил – но лишь до смены охраны, как выяснилось. Умываться утром пошел уже из своей камеры.

Этот комендант – американец.

Американцы смотрят не зло, а с интересом, словно дети. Все равно чувствуешь себя зверем в клетке. Моем коридор, каждый – участок у своей камеры. На Гессе – окончательная протирка полов. Американцы не шпыняют, когда мы словно бы нечаянно сталкиваемся лбами и перебрасываемся парой слов шепотом.

Мною услышано:

- Держитесь, молодой человек, плохо выглядите, - фон Нейрат.

- Русские свиньи, - Функ. И при чем тут русские сегодня?..

- Ох… ой… ну что это такое… - Гесс. Чего ноет, не он же раком ползает.

- Шпеер, вы Бетховена любите? – Ширах. Хороший вопрос, ничего не скажешь.

Мною сказано:

- Есть, - Нейрату. Пустяк, а ему приятно.

- К врачу, - Гессу.

- А у вас есть пластинки? – Шираху.

Вот и все. С Деницем и Редером не переговаривался.

После обеда клеим конвертики. Теперь я знаю, какая работа - самая нудная на свете. Одному из нас выпадает роль развлекателя остальных – то бишь, он читает вслух какую-нибудь, как правило идиотскую, книжку. Сегодня очередь Нейрата, но он поднимается и по-военному четко, как и следует, обращается к надзирателю:

- Господин надзиратель, просьба, относящаяся к работе.

- Слушаю, номер третий , - отзывается американец, акцент у него дикий.

- У меня слишком слабые очки. И если ножницы и бумагу я еще вижу, то печатный текст разбираю плохо. Нельзя ли в данный момент передать мою обязанность читать другому?

- А… да, конечно, - отзывается американец, - пожалуйста.

Он видит, что Нейрат старик, и для упрощения дела на глаз выбирает кого помоложе. Я не хотел бы сейчас читать, и потому ткнулся носом в конверты. А может, не только не хотел читать сам, но и хотел бы, чтоб это был Ширах. Пусть почитает. Голос у него хороший. Ему только и читать, коли своего ума нет.

Естественно, американец ткнул в него. Но Ширах поднимается – так же четко, как Нейрат – и произносит:

- Господин надзиратель, прошу прощения, но я так же плохо разбираю печатный текст, как номер третий.

Я с любопытством посмотрел на него. Что за бессмысленная выходка? Повыпендриваться захотелось? Повалять дурака? Настроить против себя ВСЕХ надзирателей?

- Что такое, номер первый?..

- Я объяснил. Я плохо вижу.

- Вам нужны очки, номер первый?

- И давно, - мрачно произносит Ширах.

- Обратитесь к врачу. Читайте, номер седьмой.

Гесс с пренебрежением берется за книжку.

Интересно, действительно ли нужны или просто «пожалейте меня»? На Шираха более похоже второе.

Я думаю о нем чаще, чем об остальных. Может, потому, что он ближе всех мне по возрасту – казалось бы, отличное основание для того, чтоб попробовать найти общий язык. Но у нас это не вышло и при фюрере, каким же образом могло б получиться сейчас? Слишком мы разные. Слишком.

Я всегда думал о себе как о человеке, который занят делом. В первую очередь. А то, что дело это требует приложения творческих способностей – большая удача. Я архитектор. Я вижу, как будет звучать в камне линия, начерченная на бумаге. Мне нравится эта партитура, потому что я сочиняю такие с листа. Я люблю тех, кто понимает меня с первого слова, люблю себе подобных.

Делом Шираха всегда были живые люди. Дети, подростки. Казалось бы, живая материя требует большей ответственности, некоего углубленного подхода. Некрасивое строение можно разрушить – и воздвигнуть новое. А неподходящего человека приходится… расстреливать.

А Ширах мотался по Германии со своими идиотскими вдохновенными речами, со своей тогда весьма жирной мордой, со стеком и толпой полупьяных парней, которых он выдавал за цвет гитлерюгенда… и мне совершенно не казалось, что он делает что-то такое, что заслуживает уважения. Позже я осознал свою ошибку – тогда, когда нельзя было вообще увидеть ребенка моложе десяти не в форме. И все равно, он был просто чужим мне, этот фон Ширах. Мне, архитектору, инженеру и в конечном итоге – рабочему. А он был аристократ с хитровымудренным образованием, со склонностью к пьяным загулам и с совершенно непонятным мне обаянием, которое действовало практически на всех… кроме меня.