Созвездие Видений - Страница 113

— Пора! Пора! Давай, мужики, в строй! Разбирай винтовки!

— А и правда, братцы, надо бы их там тоже, которые в Новоалександровской… Флаг им красный поправить!

Солдаты начали выбиваться из толпы и спешно, без суеты, молча строиться под звонницей. На левый фланг встали пленные, Федор Зенюков и братья Степаненковы, Карп и Григорий Парамоновичи, с ними Иван Младший, Иван Шумовой, Василий Прасолёнков и еще несколько пречистопольских мужиков.

— Э, давай, Григорий! Что ж, раз такое дело заварилось! А терпенья нашего больше нету! Смотри, Григорий, как они народ замордовали! Молчат вон пречистопольцы. Земляки, что молчите? Как воды в рот набрали.

— Точно. Главбуха этого давно бы из колхоза поперли. А вот поди ж ты, молчат.

— Стойте! — Григорий поднял руку. — Погодите. Выступить успеем всегда. Не ожесточайтесь. Подумать надо.

— Да что тут думать, Григорий! Командуй в походную колонну! Резанем на станцию, и вся недолга!

— Правильно! Пора винтовки из козел разбирать! На рассвете там будем, посмотрим, что там творится!

И тут Григорий сказал то, что остановило всех, рассыпало образовавшийся было строй, состоявший наполовину из солдат, а наполовину из пречистопольских мужиков и парней, прекратило разговоры и уняло особенно разгорячившиеся головы!

— Туда, — сказал он тем же тихим голосом, — свои придут.

— И верно, мужики, — отозвались ему, — там их, может, побольше нашего взвода будет. Там, может, таких, как мы, рота наберется.

Митинговали до утренних петухов, до той самой поры, когда за горбов иной поля из-за густой хмурости неба просочилось бледное, как изможденный лик, далекое смутное зарево. Сразу обозначились крыши пречистопольских дворов, виднее стал большак, побелел, будто его подмели ночью или посыпали сухим речным песком. На Лебеде заблестела роса и стала скатываться по его покатым плечам вниз, оставляя темные, будто от слез, полосы, а свет лампочки стал тусклым и ненужным. И тогда нехотя разошлись. И о многом до света успели переговорить, выплеснуть из души наболевшее, что копилось все эти годы, как стоячая вода в запруде.

И не только сказать успели многое сельчане, но и решить.

Опять вытащили к столу предсовета Степана Петровича Дорошенкова и потребовали у него отчета перед всем людом о своей работе и обо всех делах, в которые он, как председатель исполкома, должен был вникать. Несколько раз покрывался душным потом Степан Петрович, выслушивая вопросы и упреки сельчан, несколько раз мокрела и высыхала на его дрожащей мелкой нервной дрожью спине новая, тесноватая под мышками рубашка. И не выдержал он в конце концов и попросил срывающимся, чужим голосом, чтобы, раз такое всеобщее недовольство, переизбрали его на ближайшей сессии. Мир заявление его хоть и выслушал терпеливо, но не поддержал.

— Не для того мы тебя, Петрович, браним, — сказал наставительно один из стариков; старики стояли в первых рядах и, пожалуй, больше всех принимали участие в прениях.

С Круговым же вышла заминка посерьезнее.

Председатель колхоза начал с того, что, бледнея лицом, попросил у народа прощения, а потом вдруг заявил, что работать в Пречистом Поле он больше не может и не желает, что давно понял: земля, мол, не его призвание и что лучшe будет, если они отпустят его из колхоза подобру-поздорову в сей же час. Этого никто из пречистопольцев не ожидал, прежние-то председатели за свою должность держались крепко. А тут вот на тебе: не его призвание…

Некоторое время оцепенело молчали. Потом вышел сказать терпеливо молчавший до сего момента Иван Шумовой. Он сказал, что раз такое дело, то и толковать тут не о чём, пусть уезжает, вольному, как говорят, воля, все равно, мол, такой ненадежный черенок в нашей скудноватой земле не приживется, и предложил через день-другой собрать общее собрание, чтобы пришли все и из других деревень, и решить вопрос с назначением нового председателя. — А кого? Кого, дядь Вань, предлагаешь? В председатели-то? — спросили его тут же.

— Чево? — притворился было Иван Шумовой и старательно приложил сложенную ковшиком ладонь к заросшему мохнатой Седоватой щетиной уху.

Вопрос повторили, не преминув посмеяться в кулаки, и терпеливо ждали, что же скажет старик, кого назовет. И старик сказал:

— Вы меня только правильно поймите. Я на этом свете житель уже престарелый. Многое повидать успел. Всех наших председателей помню. Знаю и последнего. Так что знаю, каково было, вижу и то, каково теперь. Председатель нам нужен свой. Хватит чужих. А то что ж это такое получается? Шлют и шлют. Люби их и жалуй. А они одни разорители. Им-то что? Их — на новое место. Глядишь, и с повышением еще. Как Ивана Николаевича Козлова. Довел наш колхоз до ручки, в долги ввел, а где он теперь и кто он есть? Большой начальник. А нам тут жить. Нам тут жить вечно. И есть такой человек у нас. Есть!

— Не томи, дядь Вань. Назови — кто таков? Иван Шумовой покашлял, усмехнулся в кулак и продолжил свою речь:

— Тут ведь что, тут нужен такой человек, чтобы у него, глядя на нашу убогую, совсем, надо сказать, заплошавщую землю, сердце дрожало: как же тебя, милую, выручить, чем же тебе, родимая, помочь… И ты, товарищ Кругов, правильно в данном случае поступил. Можно даже сказать, по-партийному. Потому как добровольно складываешь с себя нелюбимую ношу, а именно председательство. Не стал повышения дожидаться, как те прохвосты, которые до тебя тут сидели. А назвать я хочу Василия Ивановича Прасолёнкова, сына моего однополчанина Ивана Денисовича Прасолёнкова. Такая у меня постановка вопроса. Теперь пускай другие скажут. Раз начали, так говорите!

— Василия — в председатели! — зашумели сразу отовсюду.

— Это еще подумать надо.

— Вот и давайте подумаем.

— Чего там думать, давайте сюда Василия! Где Прасолёнков? Выходи, Василий!

— Верно, своего надо! Василий сможет.

— Этот нас по миру не пустит. У него дом вон какой крепкий. А раз дом блюдёт, то и колхоз не запустит!

— Давайте Василия!

Только к утру под Лебедем погасили лампочку. Только на рассвете успокоились и стали расходиться.

Иван и Григорий легли под липой на разостланные шинели. Иван попробовал закрыть глаза, но ничего из этого не получилось. Повернулся к Григорию: Григорий лежал на боку и смотрел туда, где в наплывах тумана белела, будто свежая печь, звонница. «Что, Гриша, не спится на родине?» — спросил, хотя можно было и не спрашивать, самому не спалось.

Долго лежали молча. Смотрели на звонницу. Думали. О чем они думали?

Светало быстро. Заря в полях поднималась выше и выше и вскоре стала видна уже над верхушками сонных ольх.

«Я все думаю, — сказать опять Иван, перевернувшись на живот и сорвав росяную былинку, — зря ты тогда, в лощине, за мной вернулся. Ты ж видел, что меня — сразу!.. Надо было тебе бежать. Может, и добежал бы». «Бежать… Многие ли добежали? — вздохнул Григорий, не отрывая взгляда от белой звонницы над холмом Всех Мучеников. — Бежать… Мы ж с тобой как договаривались? Зря вернулся… Это ж как бы получилось? Я бы тебя бросил, что ли? А?» — «Ну и бросил бы». — «Если бы я тебя бросил, то мы сейчас с тобой тут рядом не лежали бы. Не разговаривали бы вот так, как теперь». — «Ну, и не разговаривали бы. Зато б, может, ты добежал». — «Но ты ж меня не бросил. Километра, считай, два тащил. Помнишь то поле?» — «А, тогда было совсем другое дело. Ну а тут, ты ж видел, наповал. Не упрекнул бы я тебя. Не упрекнул». — «Ты бы, может, и не упрекнул…» — «Пушка та, стервоза… Если бы не пушка, может, и добежали бы мы с тобой до леса». — «Может. Кто-то ж добежал». — «Откуда ты знаешь? Может, никто не добежал. Там, по опушке, ты разве не заметил, ихние пулеметы были установлены. Они били нас, как на стрельбище».

Не одни они не спали в это последнее утро. Неподалеку лежали братья Степаненковы, Илья Захарюженков и Иван Прокопчин. Иван матерился и говорил больше всех и громче всех, видимо, от митинга еще не отошел. Григорий и Иван прислушивались, кого он там кроет.