Созвездие Стрельца - Страница 126

Воробьев тотчас же примеряет к портфелю свои бумаги. Отлично умещаются! Отлично! Воробьев сует туда целую кучу бумаг. Портфель набухает, наполняется, худые бока его тучнеют, и он приобретает вид именно тот, который должен иметь. Воробьев пробует взять его в руку. Оглядывает себя с портфелем. Как хорошо гармонирует крокодиловая кожа с его желтыми дорогими ботинками, с его великолепными штанами! Ого!

Марченко может быть спокоен за свою судьбу.

Воробьев любуется портфелем, как ребенок игрушечной железной дорогой. Глаза его блестят. И улыбка раздвигает его жирные щеки. Он поглаживает портфель рукою, не в силах удержаться, — ничто человеческое ему не чуждо, хочется сказать, видя его чистую радость.

Секретарь соединяет его с Дементьевым.

— Воробьев тебя беспокоит! — говорит счастливец фразу, которая так принята между некоторыми работниками номенклатур и должна показывать их воспитанность, вежливость и умение разговаривать с людьми. — Слушай, как у нас в городе с кадрами? Я имею в виду номенклатурные… Руководителей, так сказать, в масштабе… Ну, директоры, начальники, заведующие? Для кого? Есть один товарищ…

Марченко сидит тихо, как бы не заинтересованный в разговоре.

Воробьев удостаивает его взглядом, который можно истолковать лишь как заверение в том, что все будет хорошо — подыщем!

— Директор хлебозавода…

Марченко осторожно покачивает головой.

— Директор банно-прачечного треста… Заведующий баней… Начальник городского автогужевого транспорта… Председатель артели «Игрушка»… Директор завода — не пойдет! Ах, пивного!.. Директор треста предприятий общественного питания…

Марченко очень деликатно склоняет голову.

— Тогда, значит, договорились, товарищ Дементьев! Нет, что ты, мы не подменяем. Мы ре-ко-мен-дуем! Надо бы знать… Подходящий товарищ. С опытом руководящей… В армии служил. Награды имеет. Честно, понимаешь; воевал за нашу советскую… Надежный, так сказать… Ну, пока, товарищ Дементьев!

Он кладет трубку телефона.

— Вот так! В таком разрезе, значит… Зайдете в исполком.

Когда Марченко выходит, Воробьев, не в силах сдержаться, берет свою новую игрушку в руки и ходит по кабинету, примеряясь к размеру и тяжести портфеля. Нет, в самом деле это хорошо, просто хорошо! Хорошо!

Любовь Федоровна, зареванная, несчастная, прибегает к Вихровой.

— Галина Ивановна! Он нашелся. Ранен. Лежит в госпитале!

— Куда ранен? — обеспокоенно спрашивает Вихрова.

— В голову. Милая, помогите мне, ради бога! Пойдемте со мною к нему. Одна я не могу, не могу, не могу! Я буду реветь, я ему сделаю хуже! Ведь раненных в голову нельзя волновать, нельзя беспокоить!

— А я не помешаю вам? — осторожно спрашивает Вихрова.

— Господи! Нет же! Только вы не давайте мне плакать!

Вихрова улыбается:

— Как же это я вам не дам плакать?

— Ну… вы мне скажете: «Не надо!» Я послушная! Мне только своей воли не хватает, а я послушная…

Вихров с шутливым недоумением глядит на Милованову.

— Век живи — век учись! — говорит он, стараясь развеять Милованову. — Да вас, строгого завуча, вся школа боится как огня, как… А вы говорите — своей воли не хватает. Да вы всех на советах в бараний рог сгибаете!

— Это от страха, чтобы меня не сочли слишком мягкой! — через силу улыбаясь, говорит Милованова.

— Жалко, что я раньше этого не знал! — говорит Вихров с искренним сожалением, вспоминая заседание последнего совета, где так неладно была решена судьба Генки. Действительно, стоило, быть может, настоять на своем, чуть заупрямиться. Вряд ли Генка, оставшись на второй год, найдет в себе силу и охоту учиться по-настоящему…

Школа еще занята под госпиталь.

Ее обещают освободить через неделю-другую, но еще то и дело из порта подходят санитарные машины и раненые — своим ходом, поддерживаемые санитарками или на носилках — все поднимаются и поднимаются на ее этажи, где еще недавно звучали неуверенные голоса: «Мальчик купил три карандаша за девяносто копеек. Первый карандаш стоил сорок копеек, второй…» или ломающиеся баски: «Аксиомой называется истина, не требующая доказательств…»

Истиной, не требующей доказательства, является то, что школу не освободили к началу учебного года и школа — в понимании педагогический и ученический коллектив! — ютится на положении бедных родственников в чужом помещении, где занимается в третью смену.

Как ни встревожена Любовь Федоровна, как ни бьет ее страх за мужа, но пути в палату, где он лежит — четвертый «А» класс, — она заглядывает в двери и что-то бурчит про себя: в ней пробуждается к тому же завуч, страдающий от ненормальных условий работы ее родной школы. «Честное слово, эти военные очень о себе воображают! Госпиталь полупустой. Ну, честное слово, он мог уместиться в одной половине здания: мы заняли бы два верхних этажа и открыли бы черный ход, а они — в двух нижних, с выходом на парадное крыльцо. Ну, мы учились бы в две смены, но не в три же!»

Майор Гошка лежит на высоких подушках. Голова у него забинтована, но — ей-богу! — он чувствует себя совсем неплохо. У него смеющиеся глаза и хорошая усмешка на губах. Как видно, рана не очень беспокоит его, или все уже миновало?!

Любовь Федоровна, она же Любенька майора Гошки, готова закричать и броситься к койке майора, чтобы стать перед нею на колени, но останавливается, сдерживая рвущийся из груди крик. Майор не один! Вы только подумайте! Он не один. У его койки сидит на табуретке какая-то рыженькая девица — точно костер пылает в палате! — она заботливо наклонилась к нему, кладет руку на одеяло. Она спрашивает майора Гошку:

— Хотите, я почитаю вам? Вот интересная книга, я сама только что прочитала и, знаете, вся под впечатлением хожу, не могу опомниться! Очень хорошая книга! «Как закалялась сталь» называется. Вот, знаете, если ослабеваешь, то прямо лучше ничего не придумаешь, как эту книгу почитать!..

Майор улыбается, но мотает отрицательно головой.

Рыженькая кротко говорит:

— У вас родственники есть где-нибудь? Хотите, я под вашу диктовку напишу письмо! — Рыженькая Танюшка непременно хочет сделать что-нибудь для майора, не для майора, а для раненого. Комсомольский коллектив Арсенала взял шефство над номерным госпиталем, а рыженькая ничего не умеет делать вполовину, кое-как, как бог на душу положит. Она трогает лоб раненого: нет ли у него температуры? — ведь у раненых всегда бывает температура!

— Есть у меня родственники! — говорит вдруг майор и поднимается, краснея превыше всякой возможности.

Милованова бледнеет и краснеет. Вихрова тихонько, забавляясь, говорит:

— Любовь Федоровна! Не на-до!

— Лежите, лежите, раненый! — говорит рыженькая, пугаясь.

— Есть у меня родственники! — говорит майор весело, но глаза его покрываются предательской влагой. — Вон бегут мои родственники, милая девушка! Спасибо вам, спасибо, но…

— Гошка! Гошка! — кричит Любенька и летит к нему.

«Ну, бешеная!» — с усмешкой думает мама Галя и машет рукой Милованову, понимая, что вряд ли его шальной и славной жене потребуются теперь критические взгляды Вихровой. Рыженькая отстраняется от койки, передавая майора с рук на руки его жене. «Какая хорошенькая!» — думает она, глядя на Милованову без зависти, но с некоторой грустью. Она взглядывает на майора и невольно думает: «Как он ее любит! Вот счастливые!» Толстая санитарка, шедшая куда-то с ведром в руках, останавливается и исподлобья, впадая в невольную задумчивость, долго глядит на майора Гошку и завуча Любеньку. «Молодые, что ли? — думает она. — Да нет, он-то, пожалуй, в летах. Ну, да это как раз хорошо — крепчее любить будет!» Таня отходит от своего раненого, замечает санитарку и ее долгий взгляд. «Тетенька Арефьева! — говорит Таня санитарке. — Не надо смотреть на них, нехорошо. Вы их смущаете!» Санитарка смеется: «Смутишь их, как же! Да они, голубки, теперь никого не видят и не слышат. А мне хоть посмотреть бы на чужую любовь, девонька. Меня-то уж никто не полюбит! Это тебе на чужую любовь глядеть зазорно — свою заимей! Скольких, поди, с ума-то свела! Рыжий-красный — человек опасный!» Таня краснеет и выходит из палаты…