Созвездие Стрельца - Страница 111
Он отстранился от амбразуры. Майор взял у него бинокль. Долго смотрел. Потом поманил пальцем Генку и сунул ему бинокль — гляди! Вспотевшими пальцами Генка взял бинокль. Майор что-то подкрутил, и Генка вдруг прямо перед собой увидел китайскую деревню с длинными фанзами, крытыми камышом и имевшими несколько дверей по фасаду, словно бараки. Увидел саманные стены, из которых торчала в мазках глины солома. Увидел корыта для мытья риса. Мотыги, прислоненные к стене, заступы со следами земли и песка. Увидел и стог сена. Но не мог рассмотреть ни машину на разбитой дороге, о которой говорил солдат, ни тем более смотрового окна в стоге. До его ушей доносились обрывки разговора майора с наблюдателем: «А кривоногий Ван показывался?» — «Нет!» — «Сколько дней?» — «Четыре. Разрешите доложить, кривоногий есть, да не тот!» — «Как?» — «Ван хромает на левую ногу, а этот как-то чудно, не разберешь, какая нога у него больная, какая здоровая!» Майор рассмеялся и сказал: «Ну, от вас и комар в траве не скроется!»
Так вот она, граница! Генка не видит никого на той стороне. Зачем же тут прятаться в блиндаже? Никого же там нет! Когда он сказал майору об этом, майор что-то вполголоса сказал часовому. Тот усмехнулся и взялся за какую-то веревочку. На нашем берегу что-то колыхнулось, дернулось. И тотчас же на той стороне, под стогом и возле пенька, что сиротливо торчал на полянке, далеко отстав от других пеньков, что чернели своими лысыми головами ближе к леску, в отдалении от берега, что-то сверкнуло. И Генка увидел, как на нашей стороне, где секунду назад возникло непонятное движение, повалились на землю несколько будто срезанных веток. «Видал?» — сказал майор. «С оптическим прицелом!» — сказал солдат. И Генка понял, что здесь каждая пядь земли пристреляна. И неприятный холодок пополз у него по спине. Прежде чем оторваться от бинокля, он рассмотрел еще, что на берегу, чуть подальше от воды, идет широкая свежераспаханная полоса, только пробороненная. «А как же сеют здесь?» — спросил Генка. «А здесь не сеют, не жнут!» — «А что же это?» — «Так надо!»
Между тем солнце быстро свалилось к горизонту, подержалось над ним немного, будто осматривая — все ли сделано на сегодня? — и, решив, что все дела доведены до конца, скрылось в облаках на той стороне. Китайский берег затянула тотчас же туманная пелена, и поселок скрылся из глаз. С того берега, откуда-то издалека донесся звук военного рожка. «Поверка!» — сказал солдат. «И нам пора! — сказал майор. — Продолжайте несение службы, товарищ Петров!» Еще некоторое время он глядел в смотровое окно и сказал тихо:
«Вот уж верно! — сказал солдат. — С испокон веку так повелось и, видно, не нами кончится, товарищ майор!» — «Не будем загадывать! — сказал майор. — Все в мире движется вперед… А стихи — хорошие. На сегодняшний день они очень точно отражают действительность! На сегодняшний день…»
Ребята играли в садике.
Ирочка танцевала, то и дело изгибаясь, как тростинка на ветру. Она занималась в хореографическом кружке Дома пионеров, и ей сулили будущее. Трудно сказать, что обозначало это выражение, никто из ребят не мог его перевести на удобопонятный язык, которым пользовались они ежедневно, но Ирочка повторила чьи-то слова, сказанные в Доме пионеров, и они легли в ее облик так же, как невозможно было представить себе Ирочку без ее длинных, не заплетенных в косу волос. Ирочка на вытянутых носках летала от березки к березке и то застывала с выброшенными вверх гибкими руками, то поникала к самой земле, точно подкошенная трава. Что обозначал ее танец? Было ли это тем, чему учили ее в кружке, или она импровизировала, прислушиваясь к какой-то музыке, которая звучала в ее душе, но она все бегала и бегала по саду, все падала и падала на землю, все поводила и поводила руками так, что они, казалось, гнулись у нее не только в суставах, но и в самих костях…
— Фантазия! — сказал Шурик, с видом знатока следя за сестрой. — Па-ди-де, или умирающая лебедь на воде!
— Дурак! — сказала Ирочка кротко, застывая в особенно трудной позе. — Нельзя ли помолчать, если ты ничего не понимаешь! Я могу и перестать вообще-то! — и она стала подниматься с земли, приняв вид равнодушный и небрежный.
Но близняшки захлопали в ладоши и стали просить Ирочку:
— Ну, еще! Ирочка! Еще, пожалуйста! Еще!
И Ирочка опять легкой тенью понеслась по садику и опять замерла на земле, чувствуя, что это движение у нее получается, как бы сказала руководительница кружка, профессионально. И она сделала шпагат и откинула назад все туловище с распростертыми руками, придав лицу выражение страдания и закрыв томно глаза.
Наибольшее впечатление она произвела на Игоря, который до сих пор глядел на нее не спуская глаз, боясь пропустить хотя бы одно движение и не зная даже, нравится ли ему это или ему просто жалко Ирочку. Победило в нем второе чувство. Он вдруг встал и быстро побежал к Ирочке, стал рядом с ней на коленки и, участливо заглядывая в ее закрытые глаза, спросил:
— Тебе больно, да? Больно? Хочешь, я тебе помогу? Хочешь?.. Ну, вставай на ножки… Вставай! — и взял ее за бессильно опущенные руки и потянул вверх, причем на его лице было выражение страдания непритворного.
— Пораженные зрители вознаградили ее неподдельными слезами сочувствия и восхищения! — сказал Шурик, веривший в выдающийся талант своей сестры.
— Шурка, я тебе уши надеру! — сказала Ирочка, поднимаясь и не зная, как принять душевное движение Игоря: сказать ему, что он все дело испортил, или нежно поцеловать его в выпуклый лоб, как это делала иногда, растроганная успехами своих питомиц, старая балерина, руководившая кружком Ирочки?
— Ты танцевала худо-жествен-но! — сказал Шурик, не придавший значения обещанию сестры. — По-моему, ты танцевала художествен-но! — повторил он и обернулся к Наташке и Леночке. — Поприветствуем, товарищи, поприветствуем!
Именно так обращался к залу, в котором все бурлило и кричало и шумело и вертелось в дни пионерских сборов в Доме пионеров, старший пионервожатый.
Близняшки закричали и захлопали в ладоши еще пуще, если это вообще было возможно. И в их искренности не приходилось сомневаться. Вряд ли Галину Уланову в Большом театре приветствовали с таким энтузиазмом. Даже Миха не выдержал и закричал, что еще более шума произвело в саду: «Ура! Ура! Ура!»
— «Ура» кричат на параде, а на концерте надо кричать, если тебе понравилось, «браво!» или «бис!» — если ты просишь, чтобы повторили…
— Нет, я не хочу, чтобы повторили! — простодушно сказал Миха, не умевший кривить душою. — Бра-аво! Бра-аво!..
У калитки кто-то вдруг крякнул и сказал сырым голосом:
— Каучек! Ну, истинная икона, каучек! В цирке, понимаешь, ба-альшие деньги можно получить! Видала? Обе ноги за голову заложить, а на руках стоить, ровно цапля, а то этот… аист…
Это был Максим Петрович. Он тоже захлопал в ладоши и совсем зажмурил свои мохнатые глаза, чуть покачиваясь.
Оскорбленная в своих лучших чувствах, Ирочка взяла Шурика за руку и сказала:
— Идем отсюда, а то больно много понимают…
А Максим Петрович вдруг вынул из кармана горсть каких-то конфет в тусклых обертках, помахал в воздухе рукой и сказал:
— Цып-цып-цып, ребятушки! Цып-цып-цып, цыплятушки!
Близняшек не надо было уговаривать. Они подошли к Максиму Петровичу, уставясь на конфеты. Подошли и Миха с Игорем. Все получили свою долю. Конфеты были кисловато-горькие, но, — как говорится, дареному коню в зубы не смотрят! — все принялись жевать и облизываться.
Мама Галя с крыльца увидела молочника.
Она подошла к нему:
— Максим Петрович! Что же вы не заходите?