Сожженная Москва - Страница 30

— Пора, Пьер, кончать, темно! портишь глаза! — ласково сказал Дроз писцу, идя с Ильей мимо него.

— Нельзя, капитан, — ответил, не отрываясь от бумаги, писец, машина станет! списки герцога Экмюльского… только что принесли…

— О, в таком случае кончай, — объявил Дроз.

— В чем эта работа, осмеливаюсь узнать? — спросил Илья, когда капитан потребовал ему от своего денщика закусить и усадил его за блюдо холодной телятины.

— Да, mon bon monsieur,[42] горька доля воюющих! — со вздохом ответил капитан. — Часто я проклинал судьбу, что из артиста стал солдатом… а теперь меня наряжают для разных следствий… в эти же списки вносятся имена пленных маршала Даву. Дроз достал из шкафа бутылку и налил гостю стакан вина.

— Что же делают потом с этими списками? — спросил Илья.

— Их пересылают, к сведению, в главный штаб и сюда.

— И только?

— Нет, канцелярия маршала делит вносимых в эти списки на две части. В одну вносятся менее опасные, заурядные лица; в другую особенно подозрительные.

— Что же ожидает первых и вторых?

— Против имени первых канцелярия обыкновенно делает отметки: под арест или на работы; против вторых же сам маршал ставит собственноручные резолюции: к повешению или к расстрелянию… Печальные бывают развязки. Война не шутит. У меня на этот предмет есть стихи. Не хотите ли, я вам их прочту? — спросил он, покраснев. — Мои собственные стихи о войне.

— Сделайте одолжение.

Дроз встал, протянул руку и, с грустью глядя па гостя, как бы призывая его в судьи своей тоски и одиночества, нежным певучим тенором продекламировал элегию о разоренном гнезде малиновки и о коршуне, похитившем ее птенцов. Он сам с напомаженным хохолком напоминал малиновку. Голос и стихи Дроза тронули Илью. Его щеки от этого чтения и вкусной еды, запитой вином, раскраснелись. Красивый, с горбом нос капитана между тем стал еще бледнее, а глаза печальнее. Он в раздумье молча глядел в пространство. В это время старичок-писец принес переписанные бумаги. Капитан повертел их в руках и вздохнул.

— Да, — сказал он, — отличный почерк, но на какое дело! Есть ли у вас, в России, такие искусники?

Он показал гостю копии, бережно положил их на окно и объявил, что сам отнесет их к генералу, а подлинники велел отправить в канцелярию главного штаба, в Кремль.

— Стаканчик! знаешь, той? — обратился он к писцу, добродушно подмигивая ему на кубышку перцовки в шкафу. — Таким почерком переписывать только Шенье, Бомарше…

Дроз налил из кубышки, которую он называл «bou-che de feu» «огненным ртом».

— Капитан! — восторженно произнес писец, отставя руку и глядя на поданный ему стакан перцовки. — Век не забуду ваших ласк и доброты! Он медленно выпил стакан, отер рукавом усы и крякнул.

— Это напиток богов! Исполнение желаний ваших, господа, и дорогих вашему сердцу! — сказал он, уходя.

— Хотя последние теперь, очевидно, далеко.

Капитан, уныло сгорбившись, молчал.

— Дорогие нашему сердцу! — произнес он, отгоняя тяжелые мысли. Моя семья далеко; ваша же, собрат по музам? вы женаты?.. где ваша семья?

— Ничего не знаю, — ответил Тропинин, — я женат, но моя жена бежала отсюда за два дня до моего плена… и что с нею, жива ли она, убита ли, господь ведает…

— Бежала и она! но зачем же? — искренне удивился капитан.

— А эти ваши списки? — произнес Илья, указывая на принесенные писцом бумаги. — Что, если бы она попала в эти красиво переписанные бумаги, да еще в первый разряд? ведь ваш грозный маршал, сами вы говорите, не любит шутить: а он и женщину мог бы счесть за опасную…

Капитан покраснел до ушей.

— Что за мысль! полноте! — возразил он. — Мы не индейцы и не жители Огненной земли; можете быть спокойны, женщины у нас неприкосновенны. И ни одной, ручаюсь в том, вы не найдете в этих списках. Да, мое поприще — искусство, пластика. Даже сам я и мои формы, не правда ли, пластичны? — произнес капитан, вставая и перед зеркалом протягивая свои руки и выпячивая грудь и плечи. Это не мускулы, мрамор, не правда ли, и сталь? Итак, завтра я вам дам письмо к Ламиралю, и вы украсите вашею кистью наш театр. Артистов у нас, повторяю, довольно. Кроме найденных здесь прелестной Луизы Фюзи, Бюрсе и замечательного комика Санве, явились и другие охотники. Сверх того, как, вероятно, и вы уже знаете, захвачен целый балет танцовщиц одного вашего графа… comte Cherem e te.[43] А теперь полагаю, и на покой!.. Вот вам кровать, я улягусь на этом сундуке.

— Очень вам благодарен, — ответил Илья, — но это уже чересчур, с какой же стати?

— Без возражений, коллега; мы оба — слуги муз, и вы мой гость… Устраивайтесь, а мне надо нести бумаги к генералу, но прежде я загляну в канцелярию; знаете, народ нынче ненадежный, особенно здесь, — чрез меру поживились военною добычею и не совсем исправно себя ведут.

Офицер вышел. Илья прислушался у двери к его шагам и бросился к бумагам, лежащим на окне. «Имею ли я право прочесть? — подумал он. — Ведь это вероломство, нарушение прав гостеприимства… А они? а эта война?» Тропинин поднес бумаги к свече, пробежал заголовки и начал наскоро просматривать списки. Были короткие и длинные. Одни из списков, набросанный несколько дней назад, особенно занял его. В нем было занесено много арестованных с отметками: «поджигатель», «грабитель», «шпион». Тропинин просмотрел первую страницу, перевернул лист, прочел еще столбец имен и обмер. Протерев глаза, он снова заглянул в прочитанное. В перечне имен «особенно подозрительных»[44] он прочел явственно написанное: «Lieutenant Perosski».[45] Рядом с этим именем стояла отметка: «Le deserteur de Smolensk»[46] а сбоку, разом очеркивая несколько имен, было, очевидно, старческою рукою маршала Даву, приписано: «Расстрелять».[47] Кровь бросилась в голову Тропинина. Он выронил бумаги на окно и несколько мгновений не мог опомниться. Комната с горевшей свечой, стол с неубранными тарелками, сундук и предложенная ему кровать капитана вертелись перед ним, и сам он едва стоял на ногах. «Перосский, очевидно — он, Базиль Перовский! — в ужасе думал Илья. — Но каким образом он мог быть схвачен в Смоленске и стать дезертиром, когда писал нам уже после Вязьмы и ни единым словом не намекнул на подобный случай? очевидно, роковая вопиющая ошибка». Илья ломал себе руки, не зная, на что решиться и что предпринять. Сказать капитану, что он просматривал его секретные бумаги? Но тогда тот справедливо может обидеться, а то и еще хуже — донесет на него.

Дроз возвратился.

— А вы еще не спите? — спросил он. — Ложитесь, иначе вы меня обидите…

Не подозревая особой причины смущения Ильи, он настоял, чтобы тот лег на его кровати, а сам, раздевшись и подмостив себе под голову шинель, улегся на сундуке и погасил свечу.

Прошло с полчаса. Приятный запах розовой помады разносился по комнате.

— Скажите, капитан, — обратился к нему Илья, видя, что офицер еще не спит, — случается ли, чтобы страшные резолюции маршала иногда отменялись или почему-либо не приводились в исполнение?

Капитан, медленно повернувшись к стене, тяжело вздохнул.

— Увы! — ответил он, помолчав. — У герцога Экмюльского этого не может быть; решения при допросах он пишет сам, а кто ослушается его приказаний? Вы, хотя и русский, я полагаю, знаете, да это и не тайна, — прибавил вполголоса Дроз, — Даву не человек, а, между нами сказать, тигр…

— Но не все же, наконец, решения вашего герцога-тигра исполняются мгновенно, без проверки и суда? — произнес Илья, хватаясь за тень надежды. — Решено, положим, утром; неужели же не откладывают, для справок, хотя бы до вечера?