Создатели небес - Страница 10

«Мне почти что жаль этого Келексела, – подумал он. – Этот человек очевидно почувствовал отвращение при первой мысли о персонифицированном насилии, но он точно погибнет в конфликте, который ведут туземцы.

С какой же легкостью мы определяем совершение отдельными индивидуумами актов насилия, – продолжал свою мысль Фраффин. – Можно даже подозревать, что в нашем далеком прошлом существовало в действительности нечто похожее».

Он почувствовал, как тут же затрещала броня, которой являлась его кожа, под внезапным наплывом этих беспокойных воспоминаний. Фраффин сглотнул и остановил капсулу перед люком, закрывающим вход в его апартаменты.

Бесконечность его собственной персонифицированной истории вдруг привела его в ужас. Он внезапно почувствовал себя на пороге ужасающего открытия и испугался чудовищных откровений, которые могут вынырнуть на поверхность сознания из глубин памяти, его далекого и давно похороненного в пучинах вечности прошлого.

И тогда на помощь Фраффину пришла спасительная ярость. Ему хотелось схватиться с этой вечностью, заставить умолкнуть голоса, шепчущие внутри него. Он замер весь от приступа страха и подумал: «Чтобы оставаться бессмертным, необходимо иногда принимать дозы моральной анестезии».

Именно эта мысль развеяла его страх. Фраффин вошел в серебряную теплоту своего салона удивляясь, откуда у него могли появиться подобные мысли.

Облокотившись на руль своей припаркованной машины, Фурлоу сидел и покуривал трубку. Рядом с ним на сиденьи лежали его поляризованные очки, он смотрел в темнеющее небо сквозь ветровое стекло, по которому скатывались капли дождя. Его глаза слезились, и эти дождевые капельки казались ему слезами, стекающими по лицу человека. Этому двухместному автомобилю было уже пять лет, и он знал, что пора бы приобрести новый, но он никак не мог расстаться с привычкой экономить деньги на покупку дома. Ее он приобрел еще тогда, когда он подумывал о женитьбе на Рут. Сейчас ему было нелегко избавиться от этой привычки, хотя он понимал, что цепляется за нее главным образом из-за еще не исчезнувшей у него надежды, что им удастся забыть о прошедших годах.

«Почему она хочет увидеться со мной? – подумал он. – И почему именно здесь, где мы когда-то встречались? К чему такая секретность?»

Прошло два дня после убийства, и он вдруг понял, что все еще не может свести в единую логическую цепочку происшедшие события. Когда он видел в газетах заметки о себе, то словно читал о ком-то другом, каком-то незнакомце… Смысл этих статей ускользал от него, расплывался подобно дождевым каплям, стекавшим сейчас по ветровому стеклу перед ним. Фурлоу вдруг показалось, что весь мир охвачен психозом, который свел с ума Мерфи, и ответными насильственными действиями окружающих.

Шоком явилось для Фурлоу понимание того, что общество хочет смерти Мерфи. Реакция общественности была столь же жестокой, что и буря, неожиданно налетающая на побережье и опустошающая его.

«Жестокий шторм, – подумал он. – Буря жестокости».

Фурлоу посмотрел на деревья слева от себя, ему было интересно, сколько же времени он уже пробыл здесь. Его часы остановились. Однако Рут опаздывала. Как всегда. Это было в ее привычках.

Недавно вовсю бушевала гроза. Низко нависали дождевые облака, закрывая свинцово-серое небо. Некоторое время испуганно щебетали птицы в эвкалиптовой рощице неподалеку. Раздавался скрип раскачиваемых ветром сучков, и с деревьев падали большие капли.

Солнце выглянуло на западе, низко нависая, над горизонтом и бросая оранжевый отсвет на верхушки деревьев. Капли дождя срывали листья. Среди чешуйчатых коричневых стволов эвкалиптов от земли поднимался пар. От корней и зарослей травы доносился стрекот насекомых, усиливаясь на открытых местах вдоль грязной дороги, ведущей в рощицу.

«Что они помнят о буре? – подумал Фурлоу.

Он, будучи психологом, понимал, почему толпа требовала узаконенного убийства, но его потрясло, что этого же хотели и официальные лица. Он вспомнил о чинимых ему препятствиях, попытках помешать ему провести профессиональное медицинское обследование Мерфи. Шерифу, окружному прокурору Джорджу Паре и другим официальным лицам сейчас уже было известно, что Фурлоу предполагает психический срыв, который стоил Адель Мерфи жизни. Если это будет признано официально, то Мерфи придется признать невменяемым и его нельзя будет казнить.

Паре уже показал свою твердую руку, позвонив начальнику Фурлоу, директору психиатрической больницы Морено, доктору Лерою Уили. Уили был известен своей кровожадностью – результаты обследований этого психиатра были такими, как этого хотело обвинение. Пользуясь своим более высоким положением, Уили сказал, чтобы Мерфи был благоразумным и «отвечал за свои действия».

Фурлоу посмотрел на бесполезные часы. Они показывали 2:14. Он знал, что сейчас около семи. Скоро стемнеет. Почему же Рут задерживается? И почему она попросила встретиться на старом месте?

Он вдруг понял, что не особенно жаждет увидеться с ней.

«Неужели я стыжусь сейчас предстоящей встречи? – спросил он себя.

Он приехал сюда прямо из госпиталя, где Уили не таясь пытался заставить его бросить это дело и забыть на некоторое время, что он окружной судебный психиатр.

Уили так и заявил ему:

– …личная заинтересованность… твоя старая подружка… ее отец…

Смысл его слов был ясен, но все объяснялось тем, что Уили также знал о его заключении по поводу Мерфи, которое сейчас находилось в следственном отделе. И это заключение противоречило точке зрения Уили.

Уили появился как раз тогда, когда они собирались открыть совещание судебных экспертов, чтобы рассмотреть возможное прекращение расследования дела в отношении одного пациента. Вспоминая сейчас о том совещании, Фурлоу не мог не подумать о ярости, которая охватила главу психиатрической больницы.

Они находились в кабинете, пропахшем дезинфекцией и лекарствами: капеллан-протестант, мужчина невысокого роста с песочными волосами, носящий темный костюм, всегда казавшийся на нем на размер больше, что делало его еще более маленьким; медсестра миссис Норман, грузная дородная женщина с седыми волосами, чье узкое, словно высеченное из камня лицо никогда не покидало непроницаемое, как у вышколенного сержанта, выражение; доктор Уили казался слишком тучным в своем твидовом костюме, его черные волосы, уже покрытые сединой на висках, были аккуратно подстрижены, как того требовала гигиена, и не скрывали румянца его щек и оценивающего взгляда голубых глаз.

А дальше, за уже покрывшимся царапинами овальным столом сидел пациент; они знали лишь его имя Питер и номер. Ему было семнадцать лет, его мыслительные способности были ограничены вследствие плохой наследственности, отсутствия надлежащего питания, неподходящих условий и образования. Это было воплощение ходячей Неудачи, у которой отсутствовало все, что только возможно: его светлые волосы комками сбились вниз, закрывая голубые водянистые глаза, длинный нос, треугольный подбородок и вытянутые вперед губы совершенно не скрывали то, что должны были скрывать.

За окном зеленели лужайки, сияло солнце, и другие пациенты обрабатывали цветочные клумбы. Кабинет же, по мнению Фурлоу, пропах не только страхом пациента, но и человеком, боявшимся окружного прокурора.

– Какой работой ты будешь заниматься, когда тебя отсюда выпустят? – спросил Уили.

Питер уставился на доску со стола и ответил:

– Буду продавать газеты или же чистить обувь, что-нибудь вроде этого.

– Тебе так не заработать много денег, если только у тебя нет приличного магазинчика на углу, а значит и бизнес у тебя покруче, – осклабился Уили.

Заметив это, Фурлоу подумал, почему психиатр должен подавлять личность пациента, а не восстанавливать ее. Потом он задал себе вопрос, что же будет делать Уили, если он, Фурлоу, остановит беседу, займет место «пациента» и расскажет о том, что видел две ночи назад: «…эта штука походила на летающую посудину. Она интересовалась убийцей».