Совсем недавно - Страница 5

Кате тоже казалось, что авария произошла в результате неумелого обращения с аппаратурой. В самом деле, она ведь видела сама, как генераторы, уже опробованные на заводе, мерно загудели там, на ГЭС. Козюкин, сказавший об этом, только поддержал ее мысли.

— Но может быть и другой, вполне возможный вариант, — доносился ровный баритон Козюкина. — Надо быть самокритичным и не валить всё на эксплуатационников. Может быть, при монтаже генератора на месте был допущен какой-либо просчет, не соблюдены до конца указания конструктора; короче говоря, была проявлена халатность. Я говорю — возможно. Возможно, но не факт. Кто у нас был на монтаже?

— Я.

Катя услышала не свой, а какой-то далекий, будто простуженный голос. Во рту у нее мгновенно пересохло, и, сказав это «я», она почувствовала, что больше вообще ничего не сможет сказать.

— Екатерина Павловна? У вас, конечно, сохранилась вся документация?

Она только кивнула в ответ.

— Ну, у меня всё, — развел руками Козюкин. — Предлагаю в нашу комиссию включить инженера Воронову…

Когда он кончил, собравшиеся почувствовали, как мало-помалу с плеч их сваливается гора. В тайниках души каждый твердо убеждал себя в том, что завод ни при чем в этой аварии; убеждал, но не хотел высказать вслух, чтобы не получилось печального «Иван кивает на Петра». Действительно, за многие годы это был первый случай. Еще один такой случай — давно, до войны — в счет не шел, там было просто вредительство: облили обмотку кислотой, чтобы она разъела изоляцию. Вредителя тогда поймали сразу же. Это было давно, мало кто помнил об этом.

Единственное, что еще могло тревожить, — это последние слова Козюкина о просчете Вороновой. Она молодой, очень способный инженер, но, конечно, могла ошибиться. Верить этому никто тоже не хотел, но пока причины аварии оставались неясными, это с трудом, с болью, но допускалось.

Катя вышла из директорского кабинета и бегом поднялась к себе. В шкафу, аккуратно сложенные, лежали кипы бумаги. Ключа от шкафа у нее не было, он открывался просто, самым обыкновенным гвоздиком. Она перебрала все чертежи, расчеты. Да, нетрудно будет доказать, что ошибки при сборке не было. Однако волнение не проходило. Когда один из конструкторов — пожилая, полная женщина, вошла в комнату, она увидела, что девушка стоит возле окна и плечи у нее вздрагивают.

Она подошла к Кате и плавным, материнским движением повернула ее к себе лицом.

— Ну что ты, глупая? Ну перестань, девочка, перестань, всё уладится. Даже если твоя вина — поймут, простят…

Совсем по-ребячьи уткнувшись в теплое, мягкое плечо женщины, Катя продолжала плакать. И оттого, что та утешала, гладила по спине, целовала в золотистые, венком кос уложенные на голове волосы, она заплакала еще громче и несдержаннее.

Над городом занимался рассвет. Серый, мутный квадрат окна, всю ночь неподвижно лежавший на полу, начал постепенно светлеть, ожил и пополз в глубь кабинета. Словно на проявляющейся фотобумаге, на полу появились линии, пока еще расплывчатые, незаметно переходившие в белесые пятна. Потом эти линии стали расширяться, их окраска — темнеть. Теперь они отчетливо пересекали квадрат окна, и Курбатов увидел перед собой на полу ясный отпечаток рамы, перекладин и даже маленького форточного крючка.

Был тот утренний час в то удивительное время года, когда весенняя ночь, кажется, не имеет ни начала, ни конца, когда сиреневое блеклое небо, кажется, только приподнимается над домами, пропуская в город бледное нежаркое солнце, и белая ночь становится таким же ласковым, мечтательным, чуть голубеющим днем.

Курбатов потянулся было к окну, чтобы взглянуть в этот час на город, на его матовые крыши, на молочные шары фонарей, на молодую яркую зелень садов, но остался сидеть. Он не хотел расставаться с тем настроением, какое им владело с вечера, с того момента, как он пожал генералу руку и принял новое задание.

Первый час ушел на ознакомление с делом. Документов было совсем немного, и Курбатов просидел над папкой столько времени лишь потому, что перечитал их не один раз. Они запечатлелись в памяти настолько, что можно было уже мысленно переходить от строки к строке, перелистывать страницы и находить го место, которое необходимо. Курбатов спрятал папку в стол. Теперь всё дело находилось у него в голове, прочно въелось в какую-то извилину мозга и оттуда направляло все его мысли.

Мало, страшно мало еще для того, чтобы знать, откуда начинать действовать.

О чем рассказал старшина Лавров? О своей встрече с неизвестным патриотом, о словах, сказанных им перед смертью. Быть может, никогда не удастся установить не только имя этого старого человека, но и то, откуда в его руках оказался секретнейший приказ немецкого командования: «…группу, переходящую линию фронта, пропустить… Организовать ложный обстрел… В течение двух дней, предшествующих переброске, воздержаться от арестов, задержаний неизвестных на улице и т. д.» Что ж, приказ этот выполнялся немцами сравнительно точно…

Неважно, откуда пришел этот документ. Он передавался из рук в руки, как эстафета. Быть может, и неизвестному старику его дал вместе с адресом подвала другой, такой же неизвестный, — но не в этом дело. Курбатов взволнованно потер ладонью лоб: теперь эта эстафета перешла к человеку, которому она и предназначалась, пусть фамилия его оказалась — Курбатов, а не какая-либо другая; он бережно принял ее, пусть годы и годы спустя, но с той же силой любви к народу, к стране, с той же заботой о ее безопасности, которая вела неизвестного старика, Лаврова, а может быть, и других через опасности, подчас смертельные. Как никогда Курбатов почувствовал себя преемником всех тех, кто упорно, настойчиво, не боясь за свою жизнь, нес ему эту весть.

О чем еще рассказал в свое время Лавров? В подвале было двадцать шесть человек. Себя он не считал, — всего, значит, двадцать семь. Ну, это надо проверить, позвонить в округ.

Лавров пытался запомнить людей. Трудно, конечно, ему было. Полутемный подвал, затем — ночь, сумерки…

Железнодорожник… Почему железнодорожник? Ах, потому, что на нем была фуражка! Тоже ерунда. Небось, он уже в велюровой шляпе ходит.

Девушка. Ну да, это Катя. Ее, пожалуй, Лавров и сейчас помнит, во сне видит, если не женился. Эх, молодость, — не мог получше запомнить всех!

Нет, надо обязательно расспросить его обо всем. Но воды утекло порядочно, и Лаврову трудно будет вспомнить. Он, пожалуй, ничего не добавит.

Сорок первый год… Вон откуда надо начинать поиски.

А что он, Курбатов, делал в ту пору? Принимал взвод, привинтил первый кубик… Под Новгородом, недалеко от Солнечных Горок, рукой подать; тогда же — и на самолете не долетишь, собьют. Вот было времечко!

Где-то неподалеку от тех же Солнечных Горок, тогда еще ему неизвестных, погибла Женя, — ушла на операцию и не вернулась. Перебежчики рассказывали потом, что девушку схватили эсэсовцы, несколько дней мучили, а потом повесили в какой-то деревне на воротах. Нашлась и табличка, которая была приколота на ее груди: «Это ждет каждого советского разведчика». Как знать, не будь Женя разведчиком, он, майор Курбатов, был бы сейчас тем, кем и до войны — инженером-сталелитейщиком. Но когда Женя погибла, когда оттуда, с той стороны, принесли эту табличку, Курбатов уже не сомневался в своем будущем.

Накануне ухода Жени на операцию они встретились, — девушка пришла к нему.

«Ну, пока?»

Она сама поцеловала его, тихо рассмеявшись его смущению.

«Пока… Я не знаю, когда вернусь…»

«Женя!»

«Не волнуйся за меня. Такая у меня профессия. Я очень люблю родину, Валерий… Больше, чем тебя. Больше, чем себя. Ты понимаешь это».

Она торопливо поцеловала его еще раз.

«Мы не маленькие, Валерий, я могу и не вернуться. Но всё равно, я хочу, чтобы ты был счастлив… Ты понял меня? Вы поняли меня, младший лейтенант?» — шутливо переспросила она.

Ее фотография висит у Курбатова дома, и мать иногда, указывая на нее, тихо спрашивает сына: «А Нина Васильевна… понимает тебя?».