Совсем недавно - Страница 41

— Нет, еще не успела.

— Судя по всему, это делал Козюкин. Очень смело, но… Я тут рассчитал. Он отошел здесь от проекта новых генераторов, утвержденного Москвой.

— Ничего не понимаю, — сказала Катя, беря карандаш.

Через час она позвонила Козюкину по телефону. Ей было очень неприятно звонить ему и вообще разговаривать с ним после того, что произошло вчера в этой комнате.

Голос у Козюкина был недовольный. Он, конечно, сердился, что его подняли в неурочный час, но, услышав, что это звонит Воронова, сменил гнев на милость.

— Да, да, Екатерина Павловна, дорогая, я вас слушаю, — отозвался он.

То ли потому, что это «дорогая» показалось Кате таким же пошловатым, как и весь тон Козюкина, то ли потому, что ей совсем не хотелось звонить, — она разговаривала с ним подчеркнуто сухо.

— Вы изменили расчет статора? — спрашивала Катя. — В первоначальном и утвержденном плане ничего подобного не было.

— Да, изменил. Всё движется, Екатерина Павловна, течет и меняется. Это еще древние греки говорили.

— А зачем вам понадобились эти изменения? Так мы задержим чертежи еще дня на три.

Козюкин объяснял ей терпеливо, мягко, как неразумной, взбалмошной девочке:

— Изменения эти понадобились не мне, а государству. Небольшие изменения конструкции — и мощность генератора возрастает. Разве вы сами не поняли этого? С моими поправками согласятся. Погодите, я сейчас приду сам.

Катя вернулась к козюкинским расчетам. Но сколько ни сидела она над ними, как ни пыталась постичь замысел инженера — это ей не удавалось. В который раз она начинала писать на отдельном листке бумаги формулы, набрасывать схемы — и всякий раз непременно приходила к тому, что увеличить напряжение генератора невозможно. Неужели Козюкин ошибся!

Едва вошел Козюкин, в комнате запахло крепкими духами. Он, вежливо раскланявшись, подошел к Катиному столу, встал сзади и, нагнувшись, упираясь одной рукой в край стола, через плечо Кати смотрел на свои чертежи:

— Что ж вам неясно?

— Вот взгляните, мы тут проворили. При вашем варианте мощность генератора не увеличивается.

— Но остается прежней? — улыбнулся Козюкин.

— Да, и только. Зачем же нам вносить эти поправки, ждать, пока их утвердит техсовет, терять зря время.

— А мы и не будем терять время. Я час назад говорил с директором, звонил ему в Москву. Он обещал созвониться с вами.

Действительно, минут через пятнадцать Катю вызвали к телефону.

— Что там у вас, нелады пошли? — кричал в трубку директор: его было плохо слышно. — Мы же давно решили, еще на прошлом техсовете, что Козюкин дает поправки.

— В этих поправках нет никакой нужды, — кричала в ответ Катя. — Это небольшие изменения, они ничего те дают…

— Да полно вам упираться-то, Екатерина Павловна, я не вижу с вашей стороны никаких принципиальных возражений. Сегодня же сдайте чертежи, а я доложу в министерстве, что генератор пошел… Вы меня поняли? Я требую от вас этого, поняли? Требую. В конце концов, Козюкин не мальчишка.

Катя, не дослушав, положила трубку. Она вошла в отдел и, ни на кого не глядя, сухо сказала:

— Готовьте чертежи к сдаче, товарищи.

Козюкин торжествующе стоял у окна, курил и, поднимая голову к потолку, смотрел, как слоями покачивается там табачный дым.

Вечером Катя пошла в больницу и по пути купила Позднышеву несколько румяных, золотистых помидоров. Июнь, а совхозы уже выпустили первую партию.

Позднышев выздоравливал. Выздоровление у него шло бурно. Как всегда бывает у жизнелюбов, врачам он обещал удрать из больницы, если они его скоро не выпишут.

— Я ведь не подопытный кролик, — жаловался он Кате, а смех, лукавый, яркий, как солнечный зайчик, так и прыгал у него в глазах. — Тем более, что у меня есть опыт моего дядюшки…

— Какой опыт?

— Медицинский. «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог», — а это случилось с ним лет в двадцать пять, — начал копить все лекарства, какие ему прописывались. Так вот, милая Катюша, когда ему стукнуло восемьдесят четыре, он созвал консилиум и раскрыл перед врачами два огромных шкафа — а там, представляете: микстуры, порошки, словом, всякая пакость. Мой дядя спросил врачей: «Что бы было, если бы я принял всё это в течение жизни?». Ну, врачи поглядели, покачали мудрыми плешинами и говорят: дали бы дуба лет тридцать назад. Вот и лечись тут…

Да, это был уже прежний Позднышев, и если б не густые, словно наведенные синькой тени под глазами да необычная худоба — можно было бы подумать, что он выздоровел окончательно.

Катя рассказала ему все заводские новости, и казалось, Позднышев сейчас вскочит с постели и в чем есть — пижаме и шлепанцах на босу ногу — побежит через весь город на завод. Он волновался, Катя заметила это волнение и с досадой на себя подумала: «Не надо было идти. Он еще болен».

— Я хотела, чтобы и вы проверили расчеты Козюкина. Но, может, вам трудно, Никита Кузьмич…

— Цыц! — он сделал «страшные» глаза, опять же шутя — под шуткой он скрывал волнение. — Что там, давайте, давайте, Катюша, а то придут сейчас.

И он поспешно схватил принесенные Катей листки.

Вошли врачи. Катя долго вглядывалась в одну женщину-врача — невысокого роста, с глубокими черными глазами. «Где я видела ее?» — спросила себя Катя, рассматривая ее с любопытством. У врача, как и у Кати, были большие, тяжелые косы, они не помещались под белой шапочкой и были сложены на затылке крупным узлом. «Ах да, — вспомнила Катя, — это знакомая Курбатова, как же я ее не узнала сразу. Там, когда мы ездили в Солнечные Горки, она была в легком пестром платье и казалась девушкой-студенткой, а здесь — халат, шапочка, две трубочки от фонендоскопа в кармане…»

— У вас посетители? — сказала она, не глядя на Катю. — Я просила пропускать к вам в установленное время.

— Видите ли, милый мой доктор, это исключительный случай… Понимаете, племянница уезжает надолго и…

— А на поезд ваша племянница не опаздывает?

— Нет, она летит самолетом.

Кто-то из соседей фыркнул в подушку, а врач, пожав плечами, продолжала щупать пульс у Позднышева.

После ухода врача Позднышев разложил листки.

Он хмурился, вглядываясь в цифры, несколько раз порывался что-то сказать, но сдерживал себя. Наконец, он спросил:

— Вы что-нибудь заметили? Я спрашиваю — что-нибудь особенное?

— Да, мне кажется, что…

— Хорошо, — он устало откинулся на подушки. — Простите меня, Катюша, я хочу немного подумать… Сам…

У него на лбу проступила мелкая испарина. «Он утомлен, — подумалось Кате, — или взволнован». Она тихо встала, осторожно поправила под головой Позднышева подушку и на цыпочках вышла из палаты.

Найт уехал. Страх гнал его подальше от капкана, к которому он толкнул своего партнера. Найт уехал ночным поездом, переодевшись в новый костюм, купленный в Высоцке — щеголеватый немолодой человек с маленькими синими глазами, длинным, острым носом и словно расплющенными тонкими губами.

Виктор Осипович не спал всю ночь; проводив Найта, он лежал, прислушиваясь к далеким гудкам маневровых паровозов, к шуму теплого дождя под окном в лопухах, к сонным вздохам хозяйки за стеной и тиканью часов: тик-так, тик-так… Впрочем, это не часы, это жук-точильщик… Точит дерево, хочет сточить дом: тик-так, тик-так.

Он встал и подошел к окошку. При неверном сумеречном свете пересчитал деньги, — пачку сторублевых билетов, оставленных Найтом.

Что если сейчас вот плюнуть на всё, сесть в поезд и уехать. Нет! Они, те, кто сделал эту турбину, должны еще почувствовать крепкую руку. Это называют иногда «комариным укусом». Пусть один комар вызовет только злость и раздражение, но если комаров — туча?

Глядя из окошка на небо, подернутое робкой розовой дымкой, как это всегда бывает на рассвете, он вспомнил почему-то, по какой-то далекой связи, точно такое же небо, только над Швейцарией. Он был тогда еще молод, очень молод, жизнь казалась ему полной занятных приключений. Однажды отец вошел к нему в комнату, держа перед собой газету, сказал: «Собирайся, едем в Германию. Гитлер — это наше с тобой будущее». У молодого человека голову ломило с похмелья, он ничего не понял из газетной статьи, но покорно начал собирать вещи.