Совсем другие истории (сборник) - Страница 4

Когда она нагнулась, он подумал о жарком месте, которое было у женщины, покраснел и отвернулся. Вдруг он вспомнил, как ее зовут — Люсиль, — она сказала ему об этом, когда они лежали на полу. Когда он вошел в нее, она открыла глаза и сказала: «Меня зовут Люсиль». Мать принесла миску вчерашней лапши и поставила на пол. Щенок поставил лапу на край миски, она перевернулась, и куриный суп, бывший на дне, вылился на линолеум. Щенок стал жадно подлизывать жидкость с пола.

— Ему нравится куриный суп! — закричала мать, необычайно довольная сама, и тут же решила, что и вареное яйцо ему придется по вкусу, и поставила кипятить воду.

Щенок почему-то понял, за кем ему нужно ходить, и сразу увязался за матерью, которая сновала между плитой и холодильником.

— Смотрите, ходит за мной как привязанный! — воскликнула она и весело рассмеялась.

На следующий день, по дороге из школы, он зашел в скобяную лавку и купил щенку ошейник за семьдесят пять центов и получил в придачу от хозяина лавки мистера Швекерта кусок бельевой веревки для поводка. Каждый вечер, отходя ко сну, он выдвигал потайной ящичек воображения и доставал оттуда свое сокровище — Люсиль — и думал о том, как набраться духу и позвонить ей и даже, быть может, снова встретиться и быть с ней. Щенок, которого он назвал Пиратом, рос как на дрожжах, однако не желал подавать никаких признаков того, что он бульдог. Отец считал, что место Пирату в подвале, однако щенок чувствовал себя там совсем забытым и заброшенным и все время скулил и тявкал.

— Он по матушке своей скучает, — говорила мать, и каждый вечер сын укладывал щенка в подвале на тряпках в старой корзине для грязного белья, давал ему вдоволь наскулиться, а затем брал наверх и устраивал на тряпье в кухне. Наступала тишина, и все облегченно вздыхали. Мать пыталась прогуливать щенка по их тихой улочке, но он вертелся как юла, опутывая поводком лодыжки, а она боялась нечаянно пнуть его и до изнеможения вертелась вместе с ним и повторяла все его вензеля. Очень часто, глядя на Пирата, он вспоминал Люсиль, и к нему снова подкатывал уже знакомый жар. Он сидел на ступеньках крыльца, гладил щенка и думал о ней, о ее бедрах и о том, что пряталось между ними. Он по-прежнему не мог ясно увидеть ее лица, а только длинные черные волосы и крепкую, сильную шею.

Как-то мать испекла шоколадный торт и оставила его остудить на кухонном столе. Торт получился пышным и — она была в этом уверена — очень вкусным. В те поры он много рисовал — ложки, вилки, пачки сигарет, а однажды даже материнскую китайскую вазу с драконом — в общем, все, что казалось ему интересным. И вот он поставил торт на стул рядом с кухонным столом и стал его срисовывать, а потом почему-то бросил, встал и вышел в садик, где стал возиться с тюльпанами. Он посадил их осенью, а сейчас появились всходы. Затем он стал искать почти новый бейсбольный мяч, засунутый куда-то прошлым летом… Он был уверен — хотя руку на отсечение не дал бы, — что лежит, голубчик, в подвале, в картонном ящике со старьем. До дна ящика он так и не добрался — все время отвлекали новые находки — он и думать забыл, что они могут быть здесь. Спускаясь в подвал с наружного входа под задним крыльцом, он заметил, что грушевое деревце, посаженное им два года назад, кажется, начало цвести — на одной из тоненьких веточек появился цветок. Он страшно обрадовался и почувствовал гордость победителя. За деревце он заплатил тридцать пять центов и еще тридцать — за яблоньку, которую посадил на таком расстоянии от груши, чтобы в один прекрасный день повесить между ними гамак. Сейчас, конечно, они еще слишком маленькие, но, может быть, через год будут как раз. Ему нравилось смотреть на эта деревца — ведь это он их посадил, — и он чувствовал, что они каким-то образом чувствуют его взгляд, и даже был уверен, что они тоже смотрят на него.

Задний двор заканчивался трехметровым деревянным забором, за которым находилась площадка, где по воскресеньям играли в бейсбол дворовые и полулюбительские команды-такие, как «Дом Давида» и «Черные Янки». В одной из них играл Сэтчел Пейдж — за ним бежала слава одного из лучших подающих страны, и только его черная кожа не пускала его в высшие бейсбольные лиги. Все игроки «Дома Давида» завели себе длинные бороды — он никак не мог понять, зачем это им было надо, — может, они были правоверными евреями, хотя на таких похожи не были. Иногда после неудачного дальнего броска мяч оказывался в их дворе — именно такой вот мяч ему и вздумалось искать сейчас, когда на дворе была весна и стало тепло. В подвале он нашел коньки — они были на удивление острыми, и он вспомнил тиски, в которых зажимал сразу оба конька, затачивая бруском лезвия. Он выбросил из ящика разодранную бейсбольную перчатку и овдовевшую перчатку хоккейного вратаря, огрызки карандашей, коробку цветных мелков и деревянного человечка, который взмахивал руками, если потянуть за веревочку. А потом он услышал у себя над головой, как скулит и повизгивает щенок — но не так, как всегда, а очень громко и пронзительно, не давая себе передыха. Он бросился наверх и увидел мать, которая в распахнутом пеньюаре спускалась в гостиную, и вид у нее был испуганный. Услышал, как в кухне щенок царапает когтями линолеум, и побежал туда. Щенок кругами носился по кухне и издавал звуки, похожие на вопли, и мальчик сразу увидел, что живот у него вздулся. На полу лежало то, что осталось от торта.

— Мой торт! — закричала мать и подняла блюдо с остатками пиршества высоко над головой, словно спасая его от щенка, хотя спасать, собственно, было уже нечего. Мальчик попытался поймать Пирата, но тот ускользнул от него в гостиную. С криком «Ковер!» мать устремилась за ним. Пират все носился не останавливаясь, только круги стали шире — здесь было больше места, — и морда его стала пузыриться пеной. Вдруг он упал как подкошенный на бок, хватая пастью воздух и повизгивая. У них никогда раньше не было собаки, они даже не подозревали о существовании ветеринаров, и он стал листать телефонную книгу, нашел номер Американского общества защиты животных и позвонил. Сейчас он боялся даже прикасаться к Пирату — тот скалился и рычал, видя его руку, и вся пасть была в пене. Когда перед домом остановился фургон, он выбежал наружу и увидел парня, который вытаскивал из машины небольшую клетку. Он сказал парню, что собака съела чуть ли не целый торт, но тот и ухом не повел, вошел в дом и бросил взгляд на Пирата, который по-прежнему лежал на боку и коротко повизгивал. Парень набросил на него сетку, а когда втиснул щенка в клетку, тот попытался встать и выскользнуть.

— Что же с ним такое, как по-вашему? — спросила мать, и ее рот исказила гримаса отвращения, которое мальчик чувствовал сейчас и в себе самом.

— А с ним такое, что он торт сожрал, — сказал парень, вынес клетку на улицу и сунул ее через заднюю дверь в темноту фургона.

— И что вы теперь с ним сделаете? — спросил мальчик.

— Он что, тебе нужен? — раздраженно ответил вопросом на вопрос защитник животных.

Мать, стоявшая теперь на крыльце, слышала их разговор.

— Боюсь, это выше наших сил, — откликнулась она, в голосе ее слышались испуг и решимость избавиться от щенка, и она подошла к парню. — Мы и не знаем даже, как с ним обходиться. Может, его захотят взять те, кто знают.

Парень выслушал ее с полным равнодушием, сел за баранку и укатил прочь. Мать и сын смотрели ему вслед, пока он не исчез за поворотом. В доме снова воцарились мертвая тишина и полный покой. Больше не надо было думать о том, что Пират может наделать на ковер или будет грызть мебель, ушли заботы о его питье и кормежке. Пират был первым существом, которого он хотел видеть, просыпаясь утром и возвращаясь из школы, и мальчик все время боялся, что щенок наделает что-нибудь такое, чему не будут рады отец с матерью. Теперь все эти страхи и тревоги канули в прошлое, и дом замолчал и успокоился.

Он вернулся в кухню и стал думать, что бы ему еще нарисовать. На одном из стульев лежала газета, он развернул ее и увидел рекламу чулок, на которой женщина, приподняв и отведя в сторону платье, показывала ему красивую ногу. Он стал ее срисовывать и снова подумал о Люсиль. Вот позвонить бы ей, мелькнуло у него, и снова заняться тем, что они уже делали. Плохо только, что наверняка она спросит о Пирате, и ему не останется ничего другого, как солгать. Он вспомнил, как она тискала щенка, прижимала к себе и даже целовала в нос. Она и вправду его любила. И как ей сказать, что щенка у него уже нет? От мыслей о ней стало тесно в штанах, и он вдруг подумал: а что, если позвонить и сказать, что решил завести еще одного щенка, чтобы Пирату было веселей? Да и то сказать — придется врать, и не один раз, а этого он не хотел и, пожалуй, побаивался. И не столько даже вранья, сколько того, что нужно было запомнить: во-первых, щенок все еще у него, во-вторых, еще одного щенка он точно намерен взять, и, в-третьих, что хуже всего, когда после этого нужно будет уходить, придется сказать, что, к сожалению, второго щенка он взять не может, потому что… Да почему же? Мысли о том, как ему придется врать, вымотали его совершенно. Затем он представил, как снова входит в ее жаркое тело, и подумал, что сейчас голова у него разлетится на куски, и снова мелькнуло, что она не отступит и щенка придется взять. Она просто заставит его взять. Ведь три доллара она не взяла, и Пират — это как бы подарок. И будет неудобно отказаться — ведь он как будто за щенком и приедет. Он так и не решился продумать все до конца и оставил всю эту затею. Но мысль о ней и о том, как она лежала на полу, раздвинув ноги, незаметно к нему вернулась, и он стал искать новые оправдания и доводы, чтобы не брать щенка, за которым он ехал через весь Бруклин. Он ясно представлял себе выражение ее лица, когда он откажется от щенка, — это будет недоумение, досада или даже злость. Да, очень может быть, она разозлится, когда поймет, зачем он приехал и что ему было нужно, и будет обижена и даже оскорблена. Может быть, даже закатит ему оплеуху. И что тогда? Не будет же он драться со взрослой женщиной. И потом, она уже могла продать щенков, ведь три доллара за хвост — это совсем недорого. А что потом? Ну, скажем, он просто позвонит ей и скажет, что хочет приехать, и не будет распространяться ни о каких щенках? Он должен будет соврать только один раз — что Пират с ним, что все его страшно любят, и тому подобное. Уж это он запомнить сможет.