Современный немецкий рассказ - Страница 21

Вернера удивляет нескрываемое восхищение, которое звучит в его голосе. Возможно, в Эрлангене люди не столь находчивы, и Леопольд скучал по этому все минувшие годы.

— Знаешь что, Леопольд, мы ехали почти семь часов. Прекрасное путешествие, надо сказать. Но все-таки нам хотелось бы войти.

Леопольд кивает, медленно, неспешно. Словно сперва ему нужно обдумать это пожелание. Тщательно взвесить множество «за» и «против». Чудно, размышляет Вернер, что такой флегматичный, а такой тощий. Тем временем Лора подгоняет Леопольда:

— Может быть, ты нам скажешь, сколько часов тебе нужно, чтобы решить, впустишь ты нас или нет?

— Ох, конечно, Лора, конечно. Заходите, заходите.

Он отступает в сторону, чтобы Лора мощным рывком смогла перекатиться через порог в коридор. Вернер входит за ней.

Коридор длинный, узкий и темный. Стены увешаны репродукциями Цилле^[13]: берлинский пляж, дети на заднем дворе, толстухи и толстяки на Александерплац… Лора едет на кухню и осматривается, словно хочет здесь поселиться, а для начала купить мебель и все переделать на свой вкус. Открыв сумку, она говорит:

— Если ты нам дашь чего-нибудь попить, мы отдадим тебе подарок.

— Ах да, прошу прощения.

Леопольд достает из холодильника бутылку минеральной воды, но не успевает ее открыть, как Лора спрашивает:

— А яблочного сока у тебя нет?

Леопольд виновато качает головой. Лора — с великодушным снисхождением:

— Ну ладно. Тогда шампанского. И Вернеру тоже.

Шампанского у Леопольда тоже нет. Выражая сожаление, он так втягивает голову в плечи, что кажется, будто он кого-то убил, да еще и умышленно. Лора:

— Тогда неудивительно, что у тебя нет гостей. А где же Лена? Умерла?

У Вернера на мгновение перехватывает дыхание. Он, конечно, ко многим материнским фокусам привык, но такой прямолинейности не ожидал. Единственное, что его успокаивает, — она совсем перестала дрожать. А Леопольд спрашивает — спрашивает очень спокойно:

— А к тебе, Лора? К тебе по-прежнему приходят гости, когда у тебя день рождения?

И Лора — мигом, словно именно этого вопроса и ожидала:

— Нет. Ни единого гостя. Все умерли. А кто не умер, все равно не придет.

Вернера подмывает ее поправить, ведь существует он — единственный гость, который в дни ее рождения ест жирные пироги и пьет худосочный кофе. Но его не отпускает чувство, что он не играет рядом с ними никакой мало-мальски значимой роли, что он всего-навсего шофер, который привез мать к этому скрюченному, иссохшему старику — своему отцу. Ты так на него похож, ты так на него похож. Слова Лоры, в которых звенит едва сдерживаемая злоба, звучат у Вернера в ушах. Он предпочел бы уйти, но они и этого, скорее всего, не заметят.

— Лена, — говорит Леопольд, — Лена в спальне.

— Неужели? До сих пор спит? Посередь дня? В твой день рождения?

— Нет, наверное, уже проснулась. Хочешь взглянуть?

Лора мгновение колеблется, прежде чем с подчеркнутой, преувеличенной естественностью сказать:

— Конечно, Леопольд. Конечно.

— Конечно, — эхом отзывается Леопольд. Словно человек, который привык вечно покоряться судьбе.

Тем энергичнее он хватается за кресло-каталку и толкает его в спальню. Лора вцепляется в сумку, когда Леопольд открывает дверь и ввозит кресло в комнату. Вот она лежит — Лена, Лена Бетге, прежде Гротенфорбергер. Она лежит в постели, укрытая по самую шею, взгляд направлен в окно, где вечернее солнце светит сквозь верхушки деревьев. Лицо у нее маленькое и худое, кости просвечивают сквозь тонкую кожу, а глаза широко распахнуты и налиты кровью. Вернер таращится на это лицо и не может поверить, что перед ним та самая женщина, которая каталась на роликах по Вихертштрассе.

Лора прижимает руки ко рту.

— Господи, какой ужас, — шепчет она и отворачивается.

— Можешь говорить громче, — отзывается Леопольд. — Она ничего не слышит. Ее слух уже умер. Уже на том свете, понимаешь? — он подходит к Лене и легонько поглаживает ее по лбу кончиками пальцев. — Скоро отлетит и душа. Понимаешь, Лора?

Он проводит рукой по покрывалу, а затем обращается к Лене, спокойно и ласково говорит ей:

— Ах, Лена, у тебя снова мокрые пеленки. Это потому, что ты пьешь так много. Но больше у тебя ничего не осталось: только свет да питье. А еще я, я остался. Скоро твоя душа отлетит, Лена. Скоро она будет далеко-далеко.

Вернер не может отвести глаз от лица этой женщины, и внезапно слышит, что Лора плачет. Плач скоро переходит в рыдания, отчаянные, неукротимые рыдания, но Вернер по-прежнему не может отвести глаз от лица этой женщины.

— Леопольд… знаешь… знаешь… — Лора выдавливает из себя слова, с трудом выдавливает каждое слово. — Я… я надеялась, что… что у нее все плохо. Я на это надеялась… правда надеялась, Леопольд, понимаешь? Но не верила, сама в это не верила. И уж точно не думала, что… что все вот так…

Лора захлебывается рыданиями и не может больше говорить. Уронив голову на сумку, она громко ревет — Вернер никогда не слышал, чтобы она так ревела. И все равно он по-прежнему не может отвести глаз от лица этой женщины.

Леопольд увозит Лору из комнаты, а Вернер все еще таращится на лицо Лены. Его чарует этот помертвевший лик, в котором, несмотря ни на что, таится прежняя красота. И тут глаза Лены приходят в движение, взгляд вперивается в Вернера, и Вернеру кажется, будто она ему улыбается.

— Тогда, давно, — слышит Вернер собственный голос, — это было потрясающе. Я никогда этого не забуду.

Лена вновь переводит взгляд на окно, но Вернер уверен, что она его поняла. С улыбкой он выходит из комнаты.

Лора ждет у распахнутой двери.

— Поехали, Вернер, поехали.

— До свидания, Вернер, всего хорошего, — говорит Леопольд, словно между ними произошел долгий, эмоциональный разговор.

— До свидания, — отвечает Вернер, взгромождая кресло-каталку с Лорой и ее сумкой себе на живот.

И снова он считает ступеньки каменной лестницы, их двадцать, и ни одна не позволяет ему оглянуться хоть на полсекунды. А затем они снова едут, и Лора говорит:

— Нам нужен яблочный сок, Вернер, нам непременно нужен яблочный сок.

Через несколько минут они уже находят биолавку. Вернер сдает пустые бутылки, покупает новый ящик мутноватого натурального сока и ставит его возле пассажирского сиденья. А затем, едва они выезжают на автобан, Лора засыпает. Просыпается только после Лейпцига.

— О боже, Вернер, подарок.

Это первое, что она произносит.

Она достает подарок из сумки, разворачивает его: маленький коричневый берлинский медведь в капитанской фуражке.

— Их покупают туристы, — говорит она. — Но он мне так нравится, такой хорошенький, — она кладет подарок обратно в сумку. — Хочешь бутерброд с колбасой, Вернер?

— Нет, спасибо, — отвечает Вернер, а Лора говорит:

— Ну и ладно. Я тоже не хочу.

Она закрывает глаза и снова засыпает. Спит и спит, и Вернер спрашивает себя: а что, если она больше не проснется, не проснется никогда? Что, если она мертва? По-настоящему мертва. Он гонит эту мысль. Не то чтобы он ее стыдится, но какой смысл об этом думать?

Только на Вихертштрассе Лора просыпается.

— О боже, Вернер, я же совсем ничего не пила.

Это первое, что она произносит.

— Впрочем, какая разница, завтра будет новый день.

— Да, — откликается Вернер, и ему вспоминается, как Лена каталась по улице вверх и вниз. Словно перышко, записывал он на листочке, которое парит над землей.

Он паркуется перед подъездом, и больше всего ему хочется оставить Лору в машине и просто уйти. Он знает, что никогда так не сделает, а Лора говорит с подытоживающей интонацией:

— Так, Вернер, теперь отнеси меня наверх, и тогда ты наконец-то освободишься.

notes

Примечания

1

Отрывки песни Миньоны из романа И. В. Гёте «Годы учений Вильгельма Мейстера». Перевод М. И. Михайлова. (Здесь и далее — прим. перев.).