Современная вест-индская новелла - Страница 99

Тропа была очень узкой, а лесной перегной от дождя стал мокрым и ноги скользили; каждый раз, когда кто-нибудь подскальзывался, носилки встряхивало. Потом носильщики приноровились и раненый перестал вскрикивать. Но вскоре он начал безостановочно стонать и из его рта медленно потекла темная струйка крови. Это означало, что Эмброуз Бекетт вряд ли дотянет до дому.

И когда им это стало ясно, они решили послать вперед слабоумного Джозефа, сына массы Кена, за доктором и за священником.

Джозеф был самым слабоумным из всех дурачков в деревне. Он жил в мире полуосознанных фантазий и невероятно путанных представлений о жизни. Сильный парень, который мог прикончить голыми руками взрослого человека, он плакал от одного неодобрительного взгляда ребенка.

В Кайуне дети не швыряют камнями в деревенских дурачков, они только дразнят их; и Джозеф, который любил поджидать детишек после уроков у школы, отчаянно рыдал, припав к корням огромной шелковицы, если ребятишки, проходя мимо него, сердито спрашивали: «А ну-ка, Джозеф, ты что здесь делаешь?!»

Его ничему нельзя было научить, и самые простые наставления он помнил минуту-другую, не больше, и то лишь если ему буквально вдалбливали их в голову, то есть сопровождали подзатыльниками.

Зато в горах он был незаменим.

— Доктор! — говорил сыну масса Кен, стуча костяшками пальцев по его здоровенной башке. — Доктор! Ты понял? — Он снова легонько стукнул его по лбу. — Скажи доктору и скажи священнику, чтоб они ехали скорей сюда. Скажи, чтоб скорее, понял? Скажи им, что массе Эмброузу очень плохо! Очень, очень плохо, понял?

Огромная, как каменная глыба, голова Джозефа последний раз покачнулась от удара, и плоскости его до сих пор неподвижного лица вдруг сместились, сблизились, образовав некое подобие улыбки, если так можно назвать полузвериный оскал зубов… И он бросился бежать прямо сквозь густую, залитую дождем чащу. Через десять шагов его уже не было слышно.

До деревни было двенадцать миль и четыре тысячи футов. Этот путь Джозеф проделал часа за четыре и уже в десять вечера самозабвенно колотил в дверь пасторского дома, пока преподобный Макиннон не высунулся из окна. Услышав хлопанье ставен, Джозеф кинулся на середину лужайки перед домом и начал выделывать замысловатые прыжки, выкрикивая что-то невнятное.

— Что?.. Что случилось, Джозеф? — окликнул его преподобный Макиннон.

При слабом свете звезд пастор ничего не мог разглядеть, он различил только неясное, расплывчатое пятно, подскакивающее на газоне, и узнал дурачка по этим хаотичным движениям.

Джозеф подпрыгнул повыше и закричал снова; крик этот был напряженным и отчаянно-звонким, исполненным какого-то особого смысла. В конце концов преподобный Макиннон спустился по лестнице, и, когда Джозеф бросился к нему, он несколько раз шлепнул парня по лбу, чтобы тот успокоился. Только после этого священнику удалось уяснить, в чем дело.

— Доктор! — сказал он сразу же, поворачивая Джозефа кругом и подтолкнув его в спину.

Джозеф прямо через газон, по мокрой багамской траве^[84] бросился туда, где светилось желтым пятном окно докторского дома, стоявшего у самой дороги. Доктор Раши еще не ложился: он, как обычно, пил в одиночестве, что случалось с ним не реже, чем двадцать раз в месяц.

— О великий боже, — сказал доктор. — Где это случилось, Джозеф?

Джозеф увлеченно жестикулировал, но понять ничего было нельзя, потому что расстояний и мер длины, кроме тех, что обозначались футами и ярдами, он не воспринимал.

— А пастору ты сообщил? — спросил у него доктор.

Он был пьян, но не сильно. Если бы это известие пришло немного позже, он был бы уже невменяем. А сейчас он еще только «приступил» и способен был действовать. Он подошел к окну и стал громко звать своего слугу, пока тот не откликнулся сонным голосом из какого-то закутка за домом.

— Седлай мула! — крикнул доктор. — И одевайся сам! Возьми фонарь. Да поживее!

Через пять минут доктор выезжал из деревни, его слуга трусил рысцой впереди, словно ведомый кружком света от фонаря, метавшимся по вьючной тропе. Рядом долгое время тянулась полоса фруктовых деревьев, опавшие плоды которых, смятые и раздавленные копытами мула, источали стойкий приторный аромат. Этот аромат заглушал горячий маслянистый запах фонаря и разливался в холодном воздухе.

Доктор нагнал преподобного Макиннона, который ехал на своем коренастом сером мерине в темноте и одиночестве.

При свете фонаря доктор разглядел бледное продолговатое лицо пастора и его гладкие седые волосы, падавшие сейчас на лоб и полные колючек с высоких сорняков, росших по краю обрыва, вдоль которого пролегла тропа.

— Вы уже слышали?! — произнес доктор вместо приветствия, и они продолжали свой путь вместе, ведомые раскачивающимся и подскакивающим фонарем.

Пастор как будто клевал носом.

Оставшись один на дороге, Джозеф присел на камень возле докторского дома. Никто ведь не научил его, что ему делать после того, как он выполнит поручение отца, и он чувствовал смятение и беспокойство. Дома доктора и преподобного Макиннона стояли у выезда из деревни. Кто же сообщит людям в долине о том, что случилось в горах? Джозеф вскочил с камня и побежал в деревню; там он начал бестолково метаться по улице от дома к дому, громко разговаривая с самим собой. Потребовалось совсем немного времени, чтобы от его криков проснулись люди.

— Джозеф, гадкий мальчишка, — пронзительно заверещал м-р Теннант, школьный учитель. — Ты почему шляешься по улице в такой поздний час?

Джозеф только махнул своей огромной грязной ручищей…

— Ах, так! Вот я тебя сейчас палкой!

Джозеф отскочил, как испуганный пес, от дома м-ра Теннанта, но громко бормотать не перестал.

М-р Теннант вышел на улицу — на его пухлых губах блуждала деланная улыбка, а в руках была крепкая длинная хворостина. Джозеф пулей помчался к дому сапожника. Только два человека в деревне умели довольно быстро извлекать смысл из сбивчивой, нечленораздельной речи дурачка: его младшая сестра Эльвира и масса Эммануэль, сапожник.

— Джозеф, — сказал ему масса Эммануэль. — Почему ты не спишь, а? Вот скверный парень! Хорошо бы учитель взгрел тебя как следует…

Сапожник положил руки на его дрожащие плечи, и тогда Джозеф стал объяснять массе Эммануэлю, что случилось с Эмброузом Бекеттом. Он с необыкновенной живостью изобразил быстрое, судорожное движение вепря, набросившегося на охотника, а потом принялся старательно корчиться от боли на земле, показывая, как это делал масса Эмброуз. А масса Эммануэль переводил его «рассказ» столпившимся односельчанам, которые смотрели на холм за деревней, где стоял дом Бекеттов.

Потом все тихо пошли к этому дому.

— О господи! — воскликнула мисс Вера Браунфорд. — Подумать только! Масса Эмброуз! Такой прекрасный человек! Бедная Луиза!

Вера Браунфорд была центральной фигурой в группе деревенских матрон, шествовавших к дому, где Эмброуз и Луиза Бекетт прожили вместе тридцать лет. Вере Браунфорд было девяносто восемь, если не все сто. А может, и еще больше. Ее первый внук родился раньше всех ныне живущих в деревне; всего несколько человек помнили ее — и то довольно смутно — в пору уже не первой молодости. Ее участие во всех рождениях, похоронах и свадьбах с давних пор стало обязательным ритуалом. Жизнь ее была столь долгой и насыщенной, что сейчас у старухи уже не осталось никаких желаний, кроме одного — не чувствовать боли. Временами в мире ее собственных чувств, желаний и надежд уже начинала стираться грань между жизнью и смертью. И, понимая лучше других весь ужас и смятение, какие овладевают человеком, когда он приближается к этой призрачной грани, она давала утешение людям, как дерево дает тень, как ручей дает воду — со всей щедростью и бескорыстием человека, прожившего большую жизнь. Это стало как бы ее профессией.

В гурьбе поднимавшейся на холм молодежи общим вниманием завладел Джозеф. Его мимические превращения то в Эмброуза Бекетта, то в дикого кабана начали приобретать завершенность искусства. За всю свою жизнь он еще ни разу не удостоился такого уважения к своим способностям и к своей осведомленности, как сейчас.