Современная вест-индская новелла - Страница 102

В глазах Сиднея сверкнули слезы. Он вспомнил этот последний день работы на новом участке у реки. Какой силой и уверенностью веяло от могучей фигуры отца в тот яркий, солнечный день.

— Спасибо, Зак, — сказал он. — Спасибо. Томасу и мне нужна будет помощь. Отец хотел посадить там цитрусы. За них хорошо платят сейчас, ты же знаешь: с тех пор, как кончилась война, людям опять понадобилось апельсиновое масло^[85].

Томас с беспокойством взглянул на брата.

— Когда это папа говорил, что мы посадим там цитрусы? — спросил он. — Ведь мы еще только обсуждали это. А в последний раз, вспомни, я сказал, что нужно сажать имбирь. Мне больше нравится имбирь. Он надежнее.

— Имбирь выращивают все, Томас, — произнес Сидней терпеливо. — Отец говорил еще, что если все мелкие арендаторы будут выращивать один имбирь, то он в конце концов погубит их. Должен же кто-нибудь сажать и другие культуры…

Дверь кухни раскрылась, и в желто-белом прямоугольнике света появился силуэт доктора Раши. Сидней и Томас, масса Кен и Эммануэль вошли в кухню и вынесли оттуда тело покойника. Доктор сделал все, что от него требовалось. Он даже смыл пятна на теле мертвеца и обернул его простыней, снятой с кровати сына, которая стояла в кухне.

Когда Эмброуза Бекетта вынесли, поднялся вой плакальщиц. Луиза с долгим душераздирающим криком бросилась через всю комнату к телу мужа. Она зажала ладонями его лицо, и тело ее судорожно задергалось, как у загнанного зверя.

— Масса Эмброуз! — кричала она. — Масса Эмброуз!

Тело покойника обложили кусками льда. Затем преподобный Макиннон с молитвой обошел вокруг кровати и люди стали расходиться по домам.

Ушли все, кроме Веры Браунфорд и трех ближайших подруг Луизы.

Была мрачная предрассветная тьма — время ожидания первых лучей солнца, которые вот-вот коснутся горных вершин и начнут накаливать небо над долиной.

Преподобный Макиннон вернулся домой и расседлал своего коренастого серого мерина. Потом он улегся на свое одинокое ложе, вспоминая кроткую, измученную жену, которую схоронил два года назад, и с беспокойством думая о своей пухлой дочке, видевшей десятый сон в пансионе, в ста милях от деревни.

И доктор Раши вернулся домой. Его слуга увел мула, и доктор сел допивать бутылку, которую начал перед появлением Джозефа; он думал о ранах Эмброуза Бекетта и о том, сумел бы он спасти ему жизнь, если бы подоспел вовремя; а еще он думал о том, что неделю назад послал в Куинсхейвен на анализ соскоб, взятый у Эмброуза Бекетта, потому что обнаружил у него первые симптомы рака прямой кишки…

Сидней и Томас тоже легли спать. Они лежали на кровати, на которой спали с детства, тесно прижавшись друг к другу и мучительно всхлипывая. Но, не переставая убиваться по отцу, они не переставали спорить о преимуществах разведения цитрусовых и имбиря.

В комнате, где лежал покойник, остались на ночь женщины. Время от времени Луиза наклонялась над кроватью и недоверчиво прикасалась к влажной простыне.

— Масса Эмброуз! — тихо спрашивала она. — Ты умер? Ты вправду умер?..

Джозеф тоже вернулся домой. Он всегда спал в кухне с Эльвирой, своей младшей сестрой. И сегодня, прижавшись к ней, он вдруг начал горько плакать. Эльвира проснулась и спросила, в чем дело. И он «рассказал» ей, как он быстро пробежал весь путь до самого Ириш-Корнера, и как потом пробежал этот же путь обратно со льдом, и как никто не дал ему после всего этого даже малюсенького кусочка льда…

Неблагодарность и равнодушие людей глубоко поразила девочку. Она вытерла слезы с его большого потного лица и прижала его к себе, укачивая своими тоненькими ручками и осыпая короткими, как птичьи клевки, поцелуями.

Скоро он заснул.

В ЛАГЕРЕ ЗЕМЛЕМЕРОВ

_{Перевод с английского В. Рамзеса}

— Какой из него босс, — говорит Сынок. — Не по душе он мне, Данни. Ему бы командовать рассыльными и секретаршами в конторе, а не нами.

— Заткнись, — отвечаю я ему. — С каких это пор безмозглые черномазые позволяют себе обсуждать начальство? У тебя есть выбор? Ты можешь подать в отставку и уехать в свое имение?

Но в душе я согласен с Сынком. Мы плетемся в конце цепочки. Сынок тащит теодолит, а я — нивелир на треноге. Вокруг высокая трава и выжженная земля, твердая как камень. Отсюда три мили до черных вод Катакумы, таких черных, что даже молния не отразится в них. Пахнет болотом Руй, пахнет сладко и порочно, как пахнут девицы в зайдертаунском публичном доме. В болоте Руй живут одни только змеи; оно бесплодно, как дурная женщина. Во всей Южной Америке нет второго такого болота, даже в Бразилии, даже во Французской Гвиане. Новый босс, мистер Кокбэрн, шагает далеко впереди со своим маленьким, низеньким помощником мистером Бейли. Помощник этот не в счет, он только стажируется на Катакуме. Джон жмется к ним, поближе к винтовке. Остальные люди из нашей партии растянулись на тропе между этой троицей и нами — мною и Сынком. Мистер Кокбэрн — новичок с головы до пят. Шляпа, парусиновый охотничий костюм, ботинки — все новенькое, с иголочки. И даже походка у него как бы новая, со скрипом.

— Мистер Кокбэрн! — отрывисто кричит Джон. — Смотрите!

Я поворачиваюсь туда, куда указывает палец Джона, и вижу оленя. Он упитанный, мясо, наверное, нежное, быстро перебирает копытцами и так и просится на мушку. Мистер Кокбэрн снимает с плеча винтовку — трах! Пуля скосила полосу травы, но мы ведь не коровы.

— Почему он не дал винтовку Джону? — говорит Сынок.

— Потому что это правительственное имущество, — отвечаю я, — а мистер Кокбэрн здесь представляет правительство, стало быть, стрелять можно только ему.

Мистер Кокбэрн — высоченный мулат, молодой, дородный, с глазами не зелеными и не голубыми — цвета бутылочного стекла. В своей большой шляпе он похож на солдата, какими их показывают в кино.

— Проклятое солнце, — громко говорит он Джону, — так слепит, прямо глаза режет.

Солнце почти уже село у нас за спиной, он нас, верно, за дураков принимает.

Джон только кивает в ответ, а мистер Кокбэрн поворачивается и идет вперед. Индейское лицо Джона становится непроницаемым, как тюремные ворота.

— Быть беде, — говорит Сынок, указывая подбородком сначала на Джона, а затем на мистера Кокбэрна. — Некстати заболел мистер Гамильтон. Вот это был босс!

— Что бы ни случилось, Джону несдобровать, — говорю я. — Это их дело — Джона и мистера Кокбэрна. Брось об этом думать. Ты бесштанный, неграмотный негр, у тебя больная жена и пятеро детишек. Тебе не до чужих бед.

Но в душе я снова соглашаюсь с Сынком. Эх, если бы я только знал, что произойдет…

Но нет, жизнь не так устроена. Все идет по порядку день за днем. Вот так и тянется с того времени, как мистер Кокбэрн вместо заболевшего мистера Гамильтона возглавил партию, обследующую бассейн реки Катакумы.

Первый день мы работаем в саванне позади лагеря. Видно, что мистер Кокбэрн чего-то боится. Но он прячет свой страх даже от себя самого. Это худший вид страха. Страх слышится в его голосе, когда он кричит, чтобы мы держали теодолит прямо и вбивали колышки там, где он велит. Страх чувствуется и в том, что он заставляет нас работать в полуденную жару, когда даже аллигаторы прячутся в воде. Он командует в лагере так, будто он генерал, а мы солдаты. Но это потому, что он новичок, и все бы сошло, если бы не Джон. С первого дня Джон пытается держаться с новым боссом так, как он держался с мистером Гамильтоном.

Видите ли, Джон и мистер Гамильтон были неразлучны, несмотря на то, что мистер Гамильтон — человек ученый и из богатой семьи. Но они оба вскормлены молоком карибской матери и по духу братья. Когда партией руководит мистер Гамильтон, мы слушаемся Джона так, будто он и есть наш босс, а по вечерам мистер Гамильтон полулежит в плетеном кресле на веранде и они беседуют с Джоном, на лету ловя мысли друг друга. Мы усаживаемся на ступени веранды и слушаем их разговоры. Но когда мистер Гамильтон заболел и нас привез сюда мистер Кокбэрн, все переменилось, потому что мистер Кокбэрн боится. Он старается сбить с Джона спесь — ему не велено притрагиваться к винтовке, не разрешается подыматься без спросу на веранду. Десятник — всего лишь десятник, а босс — это босс, хочет показать мистер Кокбэрн.