Современная ирландская новелла - Страница 64

Норман ничего не ответил, и Джекоб пожал плечами. Он допил виски, налил себе еще, затем сел к столу и закурил. Вокруг них кухонные машины напевали электрическую песню. Помолчав, Джекоб спросил:

— А как все твои поживают?

— Джо ушла от меня. Я думал, ты знаешь.

Джекоб кашлянул и отпил виски.

— Слышал какие‑то разговоры. Что случилось?

— Не знаю. Все стало разваливаться на части. Ей не нравилось, как я меняюсь. Она говорила, что я живу в призрачном мире. Что продолжаю играть, даже когда не на сцене. Не знаю… Мне казалось, я впервые нащупываю что‑то подлинное. А потом как‑то раз у нас были гости, и я напился. И ударил ребенка. Наверно, это было последней каплей. Она ушла на следующий день и ребенка забрала.

— Где она теперь?

— В Лондоне. Наверно, с мужчиной. Надеюсь, что с мужчиной. Мне не хотелось бы думать, что они там одни.

— Это ты один, да?

— Нет. Поэтому я сейчас здесь.

Они уставились в стаканы. На лице Джекоба стыла забытая улыбка. Внезапно он взревел:

— А, дерьмовая жизнь! Весь мир прогнил! Что, не так?!

Он взглянул на Нормана и, не отводя глаз от его бесстрастного лица, спросил:

— Что ты чувствуешь?

— Ничего. Я ничего не чувствую.

— Не надо так, Норман.

— Но это истинная правда.

Джекоб подошел к плите, поглядел на кнопки, на сигнальные лампочки, тронул их рассеянно, вертя в руке стакан.

Норман сказал:

— Джекоб, помнишь тот день, когда я встретил тебя в Килраше, в пивнушке? Помнишь солнце на воде и как пела та странная девушка? Ты стал ей подпевать, а потом ущипнул ее за зад, а она так серьезно на тебя посмотрела… Ты говорил об Америке и об отчаянии.

— Да?

— И много смеялся. Я слушал тебя и думал: у этого человека есть то, что так необходимо мне. Он что-то знает. В тебе была такая сила! А вечером мы бродили по полям и ты пел. Очень странную песню. И была река, и пахло морем, и над нами летела птица. И я чувствовал: ты предлагаешь мне это свое богатство. Говоришь: мужайся.

Джекоб отвернулся от него и теперь стоял у раковины, глядя в окно, в черную ночь, прижавшуюся к стеклу.

— Господи, Норм, это было так давно… Почему ты сейчас об этом вспомнил?

— Мне тогда нужна была помощь.

— А сейчас?

Норман обвел край стакана указательным пальцем, следя за ним взглядом.

— А сейчас, мне кажется, я подошел к какому‑то концу. Перестал понимать смысл вещей. Как будто мне был дан обломок чего‑то и по нему я должен был воссоздать… целый мир. Но в какой‑то момент я опустил руки. Тебе хоть что‑нибудь во всем этом понятно?.. Мне — нет. Не знаю, быть может, я брошу театр.

Джекоб рассмеялся.

— Ис — клю — че — но, — сказал он.

Норман поглядел на его широкую спину. Она казалась мощной стеной, за которой можно укрыться от уличного мрака, за которой не страшен неумолимый преследователь, кружащий за окном.

— Скажи мне что‑нибудь, Джекоб. Хоть слово.

Джекоб обернулся. Он сунул руку в карман и поглядел задумчиво на стакан, стоявший перед ним.

— Что ты думаешь об этом доме?

— О чем?

— Об этом доме. Я же его перестроил. Господи, неужели ты не заметил?

— А… дом. Да, здесь очень мило.

— Мне нравится лестница. Сделал ее на манер стремянки. Понимаешь?

— Очень остроумно.

— Благодарю. Рад, что тебе нравится. Прямо не находишь слов от восторга.

— Прости, Джекоб, мне сейчас трудно вести светский разговор.

— Бедняжка Норман в скорби и печали.

— А иди ты, Джекоб.

Джекоб расплылся в широкой улыбке, и Норман грустно усмехнулся ему в ответ.

— Знаешь, Норман, я иногда думаю об этих стеклянных коробках, что тут понатыканы с моей помощью, они для меня, в общем, те же дети. Больше чем дети… они не отвернутся от меня, когда станут старше, не лягнут под дых, не скажут, что я всего лишь мерзкий старый хрыч. Они спокойно стоят и не мешают птахам небесным орошать их сверху. Но у них есть собственное достоинство. О да! Старик Коэн любил говорить, что все утраты на свете так или иначе возме щаются. Не знаю, как тебе сказать, но когда становишься стар, понимаешь, что мир состоит из вещей.

Он опустил глаза, улыбнулся и тихо повторил:

— Из вещей.

Норман потер лоб и вздохнул.

— Джекоб, о чем ты? — спросил он.

— Об утрате.

— Об утрате?

— Да.

— О какой?

— Можно утратить то, чего у тебя никогда не было. Я бы хотел, чтобы у меня было много детей. Они бы продолжали меня, когда я умру…

— Джекоб, я все еще не понимаю.

— Да, видно, не понимаешь.

Джекоб, улыбаясь, вновь сел к столу. Пощипывая нижнюю губу и медленно кивая головой, он задумался над пустым стаканом. Через минуту чуть слышно сказал:

— Утрата души…

Норман сидел на столе, болтая ногами, но тут вдруг застыл. Нервно рассмеялся, начал что‑то говорить, замолчал, вытер рот тыльной стороной руки. Джекоб внимательно глядел на него, покачивая головой.

— Могу поспорить, ты жалеешь, что пришел сюда сегодня, — мягко сказал он.

— Лучше бы ты… лучше бы ты не говорил так о душе, Джекоб. Я боюсь этого слова.

Джекоб подошел к мойке положить туда стакан, задел кран, и стакан с чистым звоном разбился у него в руках. Джекоб застыл, глядя на залитые кровью пальцы, на блестящие осколки стекла в мойке, на струйки виски, червяками ползущие по эмали. Что‑то произошло с его лицом, в одно мгновение оно постарело, сделалось усталым и словно удивленным.

— Видишь, Норман? — сказал он и вытянул вперед окровавленную руку. — Мир состоит из вещей. Это все, что у нас есть. Но мы раним себе пальцы, и тогда идет кровь.

Он вновь обернулся к окну, голова его склонилась.

— Что с тобой, Джекоб?

— Когда теряешь душу, начинается хворь. Это опять Коэн.

Норман взглянул себе на руки. Они тряслись.

— Какая хворь?

— О, самая лучшая. Лучшая из лучших.

На лице Джекоба были слезы. Он подошел к Норману и положил руки ему на голову, словно благословляя его. Улыбнулся, глядя на него, и сказал:

— Я хочу умереть, Норман.

— Почему?

— Устал. Тебе трудно понять, как это… легко.

Дрогнувшим голосом Норман сказал:

— Не может быть, Джекоб. Я этому не верю.

Он спрыгнул со стола и отвел руки Джекоба.

— Я поеду, — сказал он.

Он был у двери, когда голос Джекоба остановил его:

— Прости, Норман, сынок, мне очень жаль. Но ты ведь знаешь, в конечном счете каждый решает сам за себя.

Выйдя из кухни, Норман остановился в полумраке и прижался головой к косяку. Он дрожал. С трудом заставил себя сдвинуться с места и направился в холл. Открывая входную дверь, он почувствовал на себе чей-то взгляд. На пороге одной из комнат, выходящих в холл, стоял прелестный ребенок. Они молча глядели друг на друга. Наконец ребенок сказал:

— У вас что‑то на волосах.

— Да?

— Да. Кровь.

— Почему ты думаешь, что это кровь?

Ребенок ничего не ответил и, попятившись, тихонько притворил дверь, а Норман вышел в ночь и по спине у него пробежали мурашки.

Он ехал сквозь ночь, чувствуя, как тьма теснит, обволакивает его со всех сторон.

Добравшись до дома, он не глядя свернул в гараж и ободрал о стену бок машины. Он не выключил мотора и пошел под дождем ко входу. Когда он отворил дверь в прихожую, оттуда из мрака, из покинутых комнат донеслось холодное дыхание тишины.

Он снова прошел через сад; пахло дождем, мучительно парило. Гроза, надвигавшаяся всю ночь, была уже близко. У гаража он задел ветку сирени, и голову его окропили капли, напоенные сиреневым соком. Он вывел машину на улицу. На противоположной стороне вспыхнула и погасла неоновая вывеска ночного гаража. Он медленно ехал под кронами неподвижных деревьев, в тишине. Ему было все равно куда; по привычке он направился к мосту, переехал реку и снова оказался у театра. Когда он вошел в фойе, расходились последние зрители. Никто не взглянул на него. Еще горело несколько ламп, в углу возле кассы стояли кучкой рабочие сцены и тихо переговаривались, дымя сигаретами. Он прошел, не сказав им ни слова, и они молчали, пока он их не миновал. Дверь в зрительный зал распахнулась, и оттуда торопливо вышел Макалистер. Норман остановился и спросил: