Современная идиллия. Книга 1. - Страница 43

– Что же у вас есть? – спросил Глумов у хозяина.

– Собор-с.

– Гм… собор… Собор – это, братец… Из съестного, спрашиваю я, что есть?

– Яиц ежели поискать…

Хозяин, корчевской мещанин Разноцветов, говорил вяло и неохотно. Это был мужчина лет под шестьдесят, на вид еще здоровый и коренастый, но внутренне угнетенный. Когда-то он знавал лучшие времена. Дом у него кишел проезжим людом, закромы были полны овсом и другим хлебным товаром; сверх того, он держал несколько троек лошадей. Не широко и прежде жилось в Корчеве, но все-таки что-то было, хоть хлебом пахло. В то время Разноцветов ходил в плисовых шароварах и в александрицкой рубахе навыпуск; он не торопясь отпускал и принимал, не метался, как угорелый, в погоне за грошом, а спокойно и с достоинством растил брюхо, подсчитывая гривну к гривне и запирая выручку в кованый сундук с гулким замком. И вдруг подкралось разоренье. Пришло оно так, что никому не верилось; все думали, что шутки шутят. Сначала свистнул на Волге пароход, а Разноцветов, стоя на берегу, глядел, как "Русалка" громыхает колесами, и приговаривал: поплавай, чертова кукла, поплавай! не много наплаваешь! А через год пришлось сократить ямщину наполовину, потому что седок повалил в Новое. Потом объявилась эмансипация; помещик на первых порах побаловался с выкупными свидетельствами, но через короткое время вдруг без остатка исчез; крестьянин обрадовался воле и разбрелся по дальним заработкам. Дома остались хворые, да старые, да малые. Базар опустел до того, что даже торговля суслом уже не представляла ничего соблазнительного. Пришлось ямщину нарушить совсем. Потом объявили волю вину, и Разноцветов на минуту взыграл. Прежде всех открыл на постоялом дворе продажу вина распивочно и навынос, думал: теперь-то мужички загуляют! Мужички действительно загуляли, но так как в каждом деревенском углу объявился свой "тутошный" Разноцветов, который за водку брал и оглоблю, и подкову, и старые сапожные голенищи, то понятно, что процвели сельские самозванцы – Разноцветовы, а коренной оплошал. Потом начали проводить железные дороги: из Бологова пошла на Рыбинск, из Москвы – на Ярославль, а про Корчеву до того забыли, что и к промежуточным станциям этих дорог от нее езды не стало… И осталось у Разноцветова от прежнего привольного житья только пространное брюхо, которого нечем было наполнить.

– Спалить бы нашу Корчеву надо! – говорил негодующий Разноцветов, нервно шевеля плечами.

Но, вопреки его пророчествам, она и сейчас стоит целехонька, хотя, видимо, с каждым годом изнывает, приобретая все более и более опальный характер.

– Да вы бы, голубчик, велели курочку поймать! – попытался Глумов пронять Разноцветова лаской.

– Поймать курицу можно, только ведь в горсти ее не сваришь, – ответил хозяин угрюмо.

Однако ж дело кое-как устроилось. Поймали разом двух куриц, выпросили у протопопа кастрюлю и, вместо плиты, под навесом на кирпичиках сварили суп. Мало того: хозяин добыл где-то связку окаменелых баранок и крохотный засушенный лимон к чаю. Мы опасались, что вся Корчева сойдется смотреть, как имущие классы суп из курицы едят, и, чего доброго, произойдет еще революция; однако бог миловал. Поевши, все ободрились и почувствовали прилив любознательности.

– Хозяин! есть у вас достопримечательности какие-нибудь?

– Собор-с, – отвечал Разноцветов несколько ласковее, убедившись, что впереди его ожидает пожива. – Евангелие-с… крест напрестольный…

– А кроме собора… например, фабрики, заводы?..

– Нет, заведениев у нас и в старину не бывало, а теперь и подавно.

– Чем же вы занимаетесь?

– Так друг около дружки колотимся. И сами своих делов не разберем.

– Может быть, кружева плетете? или – ну, что бы еще? – ну, ковры, ленты, гильзы?..

– У нас, сударь, пуговицу пришить некому, а вы: "кружева"!

– Что же вы делаете?

– Пакенты платим. Для пакентов только и живем.

– Чудак! да ведь на патенты-то откуда-нибудь достать надо.

– Затем и колотимся. У кого овца заулишняя выскочит – овцу продаст; у другого наседка цыплят выведет – их на пароход сбудет. Получит рублишко – пакент купит.

– Ах, голуби, голуби! – жалостливо воскликнул меняло.

Это было до того необыкновенно – эти люди, живущие исключительно для покупки патентов – что Фаинушка слушала-слушала и расхохоталась: ах, как весело! Но тотчас же притихла, как только увидела, что Глумов бросил на нее молниеносный взгляд.

– Стало быть, осматривать у вас нечего?

– Собор-с, – повторил Разноцветов, а через секунду припомнил: – Вот еще старичок ста семи лет у нас проживает, так, может, на него посмотреть захотите…

Мы переглянулись, и на всех лицах прочли: булок нет, заведений нет, кружев не плетут, ковров не ткут – непременно на старичка взглянуть надо!

Между разговорами и не видали, как время прошло. Опять приволокли самовар, усадили с собой хозяина и стали вторично нить чай. За чаем завели разговор о том, каким бы образом поднять умственное и экономическое положение Корчевы.

– Вам бы каплунов подкармливать. Вон Ростов – далеко ли? – а как через каплунов процвел! – предложил Глумов.

– Никак нам это невозможно, – ответил Разноцветов скромно.

– Почему же?

– Никогда наш каплун против ростовского не выйдет!

– Да отчего же, голубчик?

– Так уж… в Ростове "слово" такое знают – оттого и каплун тамошний в славе. А наш каплун – хошь ты его раскорми – все равно его никто есть не станет.

– Ах, господи!

– Вон в Кимре сапогом промышляют, – в свою очередь продолжал я, – и вы бы, на кимряков глядя…

– Тоже и насчет сапога. Местом это. Коли где ему природное место – он идет, а коли место для него не потрафило – хоть ты его тачай, хоть нет, все едино! От бога не положено, значит…

– Голубчик! да что же вы так уж обескураживаетесь… подбодрились бы, что ли!

– Немало бодриться пытали. И сами бодрились, и начальство бодрило. Был здесь помещик один – уж на что прокурат! – сахар вздумал делать… Свеклы насеял, завод выстроил. Ан, вместо свеклы-то у него выросла морковь.

– Что вы!!

– Верно докладываю. Такая, стало быть, здесь земля. Чего ждешь – она не родит, а чего не чаешь – обору нет!

– Как же бы, однако, помочь вам?

– Как помочь! была было помощь, да и та мимо проехала!

– Что же такое?

– В прошлом годе Вздошников купец объявил: коли кто сицилиста ему предоставит – двадцать пять рублей тому человеку награды! Ну, и наловили. В ту пору у нас всякий друг дружку ловил. Только он что же, мерзавец, изделал! Видит, что дело к расплате, – сейчас и на попятный: это, говорит, сицилисты ненастоящие! Так никто и не попользовался; только народу, человек, никак, с тридцать, попортили.

– А вы бы стребовали с Вздошникова-то?

– Кто с него стребует, с выжиги экого. Он нынче всем у нас орудует, и полицу, с исправником вместе, под нозе себе покорил. Чуть кто супротивное слово скажет – сейчас: сицилист! Одним этим словом всех кругом окружил. Весь торг в свои руки забрал, не дает никому вздыху, да и шабаш!

– Чего же исправник-то смотрит?

– Нельзя, говорит, ничего не поделаешь… Потому человек на верной линии стоит… это Вздошников-то! Ах, кабы знато да ведано!

– И вы бы?

– А то как же… всякому свово жалко… Одно только слово, ан оно дороже сахарного завода стоит! Знай кричи, сицилист! – да денежки обирай! Сумели бы и мы.

Разноцветов отер пот с лица и озабоченно почесал живот.

– Вон брюхо какое вырастил… с чего бы, кажется? – сказал он уныло, – а оно, между прочим, есть просит!

– Так вы кушайте! – пошутила Фаинушка.

– То-то, что…

Он постепенно ожесточался. Взял со стола окаменелую баранку и сразу перегрыз ее пополам, точно топором рассек. И при этом показал сплошной ряд белых, крепких и ровных зубов.

– Зубы-то у вас какие! – удивилась Фаинушка.

– И зубы есть… и брюхо, и зубы… только на какой предмет?

Очищенный обиделся: ему показалось, что Разноцветов ропщет.