Советская цивилизация - Страница 90
Все это – технократический бред, но ведь «демократы» чтят Амосова как пророка.
Сегодня мы является свидетелями огромного инженерно-идеологического проекта – попытки искусственного разрушения вошедших в подсознание религиозных структур огромного народа. Это – культурная диверсия, по своим разрушительным масштабам далеко превосходящая другие известные в истории. Без традиций и «иррациональных» норм, запретов и ритуалов может существовать, да и то с болезненными припадками вроде фашизма, лишь упрощенное общество атомизированных индивидуумов. Сложные поликультурные, а тем более многонациональные общества устойчивы до тех пор, пока не позволяют навязать им «прогрессивные» западные нормы. Парадоксальным образом, именно оттеснив от власти экс-партократов со свечкой в руке, можно защитить религиозное чувство русского человека.
Понимают ли русские люди, на что они согласились, поддержав – или хотя бы попустив – такую реформу? Не понимают. И к смыслу их не допустили.
Я лично счастлив, что мне смысл этой реформы открыл в блестящей, поэтической лекции виднейший теолог Израиля раби Штайнзальц в 1988 г. Его тогда привез в СССР академик Велихов, и это было событие. Еще большую службу сослужил бы России Велихов, если бы опубликовал ту лекцию. Состоялась она в Институте истории естествознания АН СССР, где я работал. Раби Штайнзальц, в прошлом видный физик и историк науки, вроде бы приехал рассказать об истории науки в Израиле, но, выйдя на трибуну, сказал: «Я вам изложу самую суть Талмуда». Директора нашего при этих словах из зала как ветром выдуло, и пришлось мне, как заместителю директора, вести собрание. Для меня это была, пожалуй, самая интересная лекция, какую я слышал.
Лектор осветил три вопроса: что есть человек, что есть свобода и что есть тоталитаризм – как это дано в Талмуде. Потом то же самое, по сути, написали философы западного общества Гоббс и Локк, но, по-моему, хуже. Человек, сказал раби, это целостный и самоценный мир. Он весь в себе, весь в движении и не привязан к другим мирам – это свобода. Спасти человека – значит спасти целый мир. Но, спасая, надо ревниво следить, чтобы он в тебя не проник. Проникая друг в друга, миры сцепляются в рой – это тоталитаризм. Раби привел поэтический пример: вот, вы идете по улице, и видите – упал человек, ему плохо. Вы должны подбежать к нему, помочь, бросив все дела. Но, наклоняясь к нему, ждущему помощи и благодарному, вы не должны допустить, чтобы ваша душа соединилась, слилась с его душой. Если это произойдет, ваши миры проникают друг в друга, и возникает микроскопический очаг тоталитаризма.
Я спросил самого авторитетного сегодня толкователя Талмуда: значит ли это, что мы, русские, обречены на тоталитаризм и нет нам никакого спасения? Ведь я ощущаю себя как личность, как Я, лишь тогда, когда включаю в себя частицы моих близких, моих друзей и моих предков, частицы тела моего народа, а то и всего человечества. Вырви из меня эти частицы – что останется? И мой друг таков, какой он есть, потому, что вбирает в себя частицы меня – наши миры проникают друг в друга, наши души соединены. Значит, если мы от этого не откажемся, мы будем осуждены, как неисправимое тоталитарное общество?
На этот вопрос раби не ответил – хотя я и сидел рядом с ним за столом президиума. Он ответил всей своей лекцией. Принять дух капитализма и идею человека-индивидуума, в самом гуманном ее варианте – это значит отказаться от идеи братства и любви, отказаться от христианства. Так прикиньте в уме – от чего нас зовут отказаться и чем за это заплатят.
Верующие в СССР – личные впечатления. Скажу о моих старых, с детства, впечатлениях о том, каково было верующим в обычных советских условиях после войны. Конечно, у самих верующих, особенно пострадавших из-за своей религиозности, впечатления совсем другие, но ведь нам приходится жить вместе – так лучше уж иногда обмениваться мнениями. То, как сегодня в антисоветской пропаганде нажимают на религиозный вопрос, верующим не на пользу, тут уж поверьте неверующему
Мои родители и дед по матери, с которым я много общался, были неверующими. Но всякие насмешки над религиозными чувствами они не только не поддерживали, но и резко пресекали (это я о матери). Я в детстве считал, что это – установленная позиция среди коммунистов и особенно интеллигенции, потому что так же поступали и учителя в школе.
Помню, во втором классе трое ребят опоздали на урок, пришли заспанные. Говорят: «Мы куличи святили» (вернее, они говорили «светили»). Мой сосед по парте, заядлый художник, тут же нарисовал карикатуру: «Денисенко с Подобедовым светят куличи» – ходят с фонарем и освещают ряд куличей. Так он это понял. Понес учительнице, но она его не одобрила – над этим не надо смеяться. Причем как-то так веско сказала, что художник притих, а ведь веселый и нахальный был мальчик.
Когда говорят, что в СССР религиозная жизнь была загнана чуть ли в подполье, мне это странно слышать – не было такого объективного впечатления. Повторяю, что субъективное восприятие верующих – дело совсем другое. Но, по-моему, у простых верующих и такого субъективного впечатления не было. Много у меня было и родных, и знакомых из старшего поколения – верующих. И мне с детства приходилось ходить в церковь, когда кто-то умирал. У соседей старики были верующие, у них всегда горела лампада, приходил священник.
Другое дело, что верующим была заказана партийная и номенклатурная карьера, хотя по административной части ограничения не были очень жесткими и смягчались – были у нас в МГУ и преподаватели верующие, и в Академии наук на высоких постах. Бывали проблемы у тех, кто хотел ухватить два горошка на ложку, свою веру скрывал, потом это всплывало. Но у таких людей всегда проблемы, и вовсе не от религиозности. Я думаю, они-то особенно в пропаганде активны.
Вот где наблюдались радикальные антицерковные настроения – так это как раз в простонародье. Хотя там же был и оплот религиозности, и они между собой уживались. Может быть, и у религиозного простонародья были антицерковные настроения, но они их прятали? Помню, мы летом в 1950 г. отдыхали на Волге, в глухой деревне. Как-то сидели с мальчишками после дождя на берегу и пекли картошку. А по дороге, чуть поодаль, брел, утопая сапогами в грязи, поп – в соседнюю деревню. Мальчишки вскочили, как один, и стали ему кричать обидные вещи, свистеть, а один даже схватил картошку и кинул в него. Тот посмотрел и ничего не сказал.
Меня в жар бросило – так было жалко этого человека. Я, похоже, до этого вообще ни разу не видел, чтобы группа людей так ополчилась против кого-то, да без видимой причины. И я чуть в драку не полез против моих приятелей, с которыми до этого не имел ни малейших разногласий. А они с жаром стали мне доказывать, бормотать какую-то бессмыслицу: «Ты не знаешь, он в пост баранину трескает, а нам все время…». И прочее в том же роде. Я понял только, что в этой деревне вызрела старая неприязнь и, по-моему, вовсе не к этому конкретно священнику. Ведь мальчишки не сами это придумали.
Потом мы лето провели в большом селе под Геленджиком. Там уже не было церкви и я, общаясь все время с ребятами из села, ни разу не слыхал, чтобы кто-то ехал в город на службу и т. д. Но старшие почему-то поминали церковников – тоже неприятно недоброжелательно. Хотя были люди и верующие, на шее у многих крестики. Какой-то разлад с церковной организацией ощущался. Мне кажется, он именно в зрелом, спокойном СССР стал сходить на нет, как и многие другие разлады. Тип общественного строя этому не мешал.
Я, например, думаю, что этому очень способствовал тот факт, что Церковь была действительно освобождена от государственно-политических функций. Сейчас ее снова стали этими функциями нагружать, и те священнослужители, которые этим особенно увлекаются, сразу от части верующих отдаляются.
В 1994 г. на Рождество меня по какой-то причине пригласили на прием нашей патриотической знати. На лестнице всех встречал и чуть ли не целовал Анатолий Карпов и другие звезды, Руцкой лез со своими объяснениями, Солоухин, Зорькин – много интересных и много уважаемых людей. Был и митрополит в роскошном одеянии – прием по высшему классу.