Совесть палача - Страница 20

– Радиация вредит только тем, кто её боится!

– Вот именно! – подтвердил я. – Как и табак.

Душ смолк, и Татьяна явилась обратно, теперь замотанная в белое махровое полотенце. Легла рядом, устало и довольно закурила тоже. Окно было открыто. Наполовину занавешено шторой, но оставался треугольный прогал. Снаружи противомоскитную сетку таранили стаи комаров. Густые и упёртые, как эскадрильи «Хейнкелей» четвёртого воздушного флота «Люфтваффе», идущих бомбить Сталинград в августе сорок второго. Если выключить музыку и «телек», я уверен, можно услышать нудный многоголосый гуд, от которого щемило сердце и хотелось бежать в бомбоубежище. А ведь лето только сегодня началось. Совсем коммунальные службы мышей не ловят! Опять мошкару и гнус не потравили в окрестных водоёмах. Недаром таких вот хапуг-чиновников приходиться казнить. Может, мне надо представлять, что тот взяточник как раз и виноват в этом комариной свистопляске? С какой дрянью приходится иметь дело! То опарыши, то комарьё.

Инсектопия.

Царство человекообразных насекомых. Оболочка человеческая, содержание козявочное. А что удивляться? Человек суть то же животное. Разница только количественная. И ещё у него есть разум, который с трудом справляется с врождёнными инстинктами. А те, кто не удержал в себе инстинкт хищника, или размножения, по схемам, выдуманным слабым разумом, попадают ко мне в блок смертников. Естественно, нобелевских лауреатов там не сидело ни одного. Лишь и исключительно отбросы, шваль, моральные уроды и имбицилы. Биомусор. А я дезинсектор, поставленный слабым разумом, на несовершенную хлипкую стражу смешного закона. Нет, зря я тешу себя таким высоким званием. Я просто живая мухобойка.

Инструмент.

А инструменту не положено думать и сомневаться. Шестерёнка не думает, зачем она крутится, а винтику плевать, зачем он так крепко вцепился в резьбу. Потому что, если начинать задумываться о таких простых и глобальных вещах, то начинают открываться новые неизведанные горизонты, а сомнения гложут и отнимают сон. Потому что винтик срывается с резьбы, а шестерёнка выходит из сцепления с зубьями соседки. И тогда звенят цепи, гремят решётки, отворяется дверь и на плюшевую тумбу вспрыгивает старый побитый молью лев.

Совесть.

И начинает пялить свои жёлтые злые зенки, в которых нет разума, а есть тупое нескончаемое желание сожрать свою жертву, растерзать на лохмотья и выгрызть дотла. А в сивой гриве копошатся уже воши страха, сомнения, уныния и безнадёги. Они растут, крепчают, матереют, вытягиваются и извиваются, оборачиваясь змеями. И грива становится короной Медузы. Когда она окончательно сформируется, настанет пора шагать в подвал, под табличку с надписью об оставленной надежде. Тоскливое зрелище.

Как жить?

– Эй! Чего задумался? – выдернул меня из водоворота хмурых мыслей голос моей сладкой ведьмы.

– Задумался, как дальше жить!

– И что? Придумал? – теперь, после игрищ Татьяна была настроена игриво.

– Нет. Ничего умного в голову не приходит.

– Странно. Ведь ты же такой умный, – притворно огорчилась она. – Я из-за этого с тобой и живу. Кстати, ты не думал о том, чтобы я к тебе переехала?

– Зачем? – напрягся я.

– Мы три года вместе. Квартира у тебя свободная. А я со стариками задолбалась уже. Не хочешь съехаться?

– Вся прелесть и цикличная новизна наших с тобой отношений завязана на свежести именно таких свиданий. Если нам съехаться, всё волшебство исчезнет. «Бытовуха» сожрёт его, как моль платок. Ты рассмотришь, наконец, какой я зануда и мизантроп, а спустя месяц убежишь в обратном направлении с горестными криками, посыпая голову пеплом сгоревшей любви!

– Пожалуй, ты прав. Вот и за это тоже я с тобой не расстаюсь. Не потому, что надеюсь на нормальную семью. Не потому, что верю, что у нас могут быть дети. Не потому, что ты под шкурой романтика прячешь своё занудство. А именно за лёгкость и доступность изложения. За флёр высокой игры ума. Ты, как хороший фильм, который надо смотреть время от времени, а не ставить гонять по кругу на весь день. Однако время идёт. Я не становлюсь моложе. Скажи прямо, у нас есть будущее?

– Есть. Оно будет непременно, по условию задачи. Только какое оно будет? Ты хочешь жить у меня. Даже презрев мои предупреждения. Ты хочешь свадьбу и детей. Но пока мы служим вместе, пока я твой начальник, свадьбу нам с рук не спустят. Придётся кому-то увольняться. Я предлагаю дождаться моей пенсии, до неё не так далеко.

– Ага! Всего-то семь лет!

– И что?

– Мне тогда будет тридцать пять!

– Мои родители сделали меня, когда папе было сорок, а маме тридцать семь. И нормально получилось.

– Я боюсь. Боюсь, что уже стану старой и не смогу нормально выносить и родить. А если рожу, то он будет хилым и болезненным. И я буду совсем старухой, когда он вырастет. Я могу не увидеть внуков! Как и твои родители!

– Эх, куда тебя занесло! Во-первых, когда ему исполнится двадцать, тебе будет всего пятьдесят пять. Как раз пенсионерами становятся простые граждане, чтобы спокойно воспитывать внуков. И живут ещё долго и безбедно. Во-вторых, ты же сама медик! Тебе ли не знать себя и не чувствовать, болеешь ты или здорова? А если болеешь, самой себя профессионально и качественно вылечить? Ты как? Не болеешь?

– Я здорова. У меня беспокойство другого плана.

– Я понимаю. Тебя не устраивает текущее положение вещей. Ну, потерпи ещё какое-то время! Мне надо определиться в жизни. Сейчас у меня трудный период. Мне легче жить одному. Я так привык, что в это уязвимое время менять стиль подобно тому, что разрушить весь мой уклад. Это всё из-за того… – я запнулся и переформулировал: – После того, как вступил в начальничью должность…

– Из-за того, что тебе надо казнить преступников? – безжалостно и прямо врубила ведьма.

– Да.

– Ты забил себе голову чьей-то чужой виной. Ты ведь уже… – теперь она замялась, подбирая нужное слово, – уже исполнял законное возмездие многим. Скольким, кстати?

– Девятерым.

– Неужели ты ещё не привык к этому?

– А должен был? – искренне возмутился я.

– Это обычное стандартное поведение. Первый раз – шок. Потом привыкание. А после определённого количества вообще рутина.

– Финские пулемётчики сходили с ума, когда день напролёт на них пёрли цепи красноармейцев. Что-то у них не выходило привыкнуть, хоть и укладывали они народ сотнями!

– Тоже мне, финский пулемётчик! Ты же не в один день сотню уложил. Тут это работает по-другому. Время лечит. Не придуряйся, всё ты понимаешь!

– Как тебе объяснить? Да, рабочий момент мне даётся всё легче. Рука набивается. Как на велосипеде научиться кататься. Могу спокойно выстрелить в человека, потому что это лишь работа. Тут просто уже выработка привычки и механическая мелкая моторика рук.

Здесь я, конечно, покривил душой. Мне всегда было трудно стрелять в живого человека. Приходилось долго настраиваться и заставлять себя против воли. Я не стал заостряться ещё на этих мелочах, а объяснил более обтекаемо:

– «Запара» в том, что я стреляю именно в человека. Не в мишень, не в манекен, а в живого, мать его, тёплого и дышащего человека. Он мыслит, чувствует, кого-то тоже, вон, любит, наверное. Не смотря на все его отвратительные поступки и деяния. На все его ужасные преступления, за которые он достоин смерти. И ведь это не я решил, что он достоин того, чтобы умереть. Но мне приходится его убивать. Понимаешь, убивать! Прекращать в нём всё это движение крови, мыслей, чувств! А кто я такой? Почему мне разрешено отнимать жизнь, пусть самую ничтожную?! Я будто в долг беру у своей жизни. И долг растёт неотвратимо. Копится, не снижаясь, обрастает процентами и пухнет. И расплата в конце неминуема и неотвратима. И там некому будет объяснить, что я лишь выполнял волю чужих людей. Их-то руки чисты! А я весь в дерьме!

– Там, это где? – насторожилась тревожно ведьма.

– Там, – повертел я неопределённо пальцем, указывая вверх. – На высшем суде.

– Перед Богом что ли? – выгнула она бровь и стало непонятно, стебается она или хочет искренне проникнуться.