Совесть палача - Страница 17

Интересно, а доктор Манин умеет делать лоботомию?

Так я раздумывал о смысле бытия, всё чаще куря, пока кабинет не превратился в душегубку, а в лёгких запершило. Сплюнув горькую слюну в мусорную корзину, я проверил ещё раз все документы, запер сейф, открыл форточку. И вновь понял, что гнетущего чувства вины и страха нет. Это не столько обрадовало, сколько удивило.

Потом я свалил с колонии и доехал до дома на трамвае, благо линия была в двух шагах. Кольцо, где всегда есть свободные места у окошка. Я не люблю машины и никогда не хотел иметь свою. А в текущей ситуации с ценами, дорогами, ГИБДД, страховкой, топливом и запчастями – в особенности. Дешевле на такси. Или на трамвае.

А когда я захлопнул за собой входную дверь, то в тишине квартиры вдруг услышал, как скрипнула дверка старого рассохшегося шифоньера, открывшись сама собой. И у меня побежали по телу знакомые противные мурашки. Мне показалось, что за створкой я различил в тенистой глубине клок оранжево-бурой гривы.

Сквозняк из открытого окна вновь качнул отворившуюся дверцу, и она протяжно и тонко заскрипела:

– Ма-а-а-а-аме…

Татьяна Юрьевна Щепкина, двадцати восьми лет от роду, была как всегда выше всяких похвал. Вот что-что, а любить меня она умела. Её голубые широкие глаза то томно закатывались, то распахивались с взмахом ресниц так, что я почти улавливал ветерок. Она сидела на мне верхом, как наездница, а я лежал, подмахивая бёдрами и ягодицами, руками водя ей по талии и грудям.

Мы занимались любовью у меня в квартире, на моей новой удобной двуспальной кровати. Купил я её недавно. Взял не в кредит, а за наличные, благо, пару лет назад нам кардинально подняли оклад денежного содержания. И я постепенно поменял почти всю мебель в квартире. Купил новый огромный плоский телевизор. Обновил компьютер и стол под него. Заменил все стулья. Полностью поменял кухонный гарнитур. Поставил свежую плиту и холодильник. Повесил в коридоре гардероб. Теперь, после того, как я рассчитался с кредитами за похороны, всё остальное – мебель и технику я старался брать только налом. В кредиты залазить не хотелось категорически. Поэтому я не копил, а тратил весь свой «кэш». Да и принимать Татьяну было приятней в новой обстановке, благо, теперь мои родители не путались под ногами.

Не то, чтобы я не любил их. Просто, пришло их время. Отец ушёл раньше, лет десять назад. Мне тогда ещё и тридцати не было, но они поздно меня родили. Он работал на заводе. Точил болты для оборонки. Простой был человек и весёлый. Любил крепко пошутить и крепко приложиться к бутылочке по субботам. Выпив, пускался в пространные разговоры по поводу, как всех осчастливить и всё поделить по-честному и справедливому. Хоть образования ему и не хватало, речи толкал он вдохновенно и убедительно. Так, что иногда я отмечал в них рациональное зерно, эдакую сермяжную правду человека от сохи. Наши люди мудры не учёной степенью, а стихийно, от природы и менталитета. А ещё он любил читать, много и разно, от чего его кругозор ширился неровными, но поразительными горизонтами.

Сдавать он начал неожиданно резко. За год изменился до крайности. Поседел волосом, посерел кожей. Щёки прочертили вглубь морщины, кривые, как трещины в высохшей грязевой луже. Глаза потухли и поблекли. Будто лопнула где-то незаметно его невидимая оболочка и жизнь потихоньку, но безостановочно травила наружу, улетая вовне. И разговоры он теперь вёл невесёлые и всё более бессвязные. Не мог я ухватить ни одной стоящей мысли. Как на заезженной пластинке, где ты надеялся услышать новый аккорд, ждал его, знал, помнил, что раньше он где-то был, попадался на слух, а теперь пластинка стёрлась, и это всё безвозвратно ушло, потерялось, кануло в забвение.

А в один прекрасный день он лёг спать тёплым субботним вечером, перед этим привычно налившись дрянной водкой из дешёвого сетевого магазина. И утром не проснулся. Мы не добудились его, а спустя пять минут уже прыгали вокруг с зеркалами под нос и пытались нащупать пульс. Всё тщетно. Он ушёл во сне по серебристой лунной дороге в небеса. Потому что был светлым и добрым, справедливым и милосердным, не смотря на своё пролетарское происхождение.

Помню, Петя тогда очень расстроился. Ему мой отец нравился. Своего-то у него не было. Вернее, конечно, был, только Петя его в глаза не видел. Сгинул его папка-авантюрист где-то на просторах Хабаровского края. То ли в золотых рудниках, то ли на белых просторах между нанайских стойбищ. А скорее всего, гораздо севернее, в жутких колымских принудительных лесозаготовительных артелях. Выпил ли ему там всю кровь медведь или задрал гнус, об этом история умалчивает. Мама Пети жила тоже где-то в тех краях, а самого его отдала на поруке своей сестре, Петиной тётке. Которая тоже в своё время попила Пете кровь не хуже того медведя, но послевоенное поколение, отличавшееся стойкостью ко всем внешним неблагоприятным факторам, тут дало сбой. Тётка поехала к сестре в гости через всю страну, чтобы дать Пете и его Вике насладиться отсутствием своего общества, а их детям – Лизке и Ромке пожить спокойно, без нотаций и затрещин. Да в поезде её просквозило, и явилась она в Хабаровск уже смертельно больной. Крупозное воспаление лёгких. Такие дела. Но речь не о Пете и его семье.

А вот мама моя ещё долго бодрилась. Она учитель, работник умственного труда. Поэтому ясность сознания сохраняла до последнего мига. И ей не свезло умереть тихо и незаметно, как батя, во сне. Она уходила в сознании. И я увидел первый раз агонию человека. Это было страшно. Жутко. Ужасно.

Помню, в детстве один товарищ со двора, заядлый ботаник-натуралист, его так и звали: «Ежак», подарил мне белую лабораторную крысу. С розовыми, почти человеческими лапками, розовым носиком и красными воспалёнными глазками.

Его мать работала биологом в лаборатории при каком-то институте. Гнобили крыс, мышей, морских свинок разной чумой и оспой во имя идеалов науки и просвещения. Вот Ежак под шумок и уволок крысу из института, благо, охрана тогда была довольно лояльна. Никаких ЧОПов с бывшими вояками, никаких камер наблюдения, никаких рамок металлодетекторов. Махровый благословенный «совок» самого расцвета брежневского застоя. Мне тогда семь лет было. А Ежаку и того меньше. Я до сих пор не знаю, была ли та крыса чистой или носила в себе вирус сибирской язвы, но судя по мне, скорее первое. Я-то до сих пор жив.

Так вот, идиллия с забавами с живой игрушкой длилась у меня не долго. До того самого момента, пока я не решил вынести его, а это был самец с огромными розовыми яйцами, погулять на улицу. Он к тому времени вырос до своего наибольшего размера и в моих маленьких руках смотрелся скорее кошкой, чем крысой. Огромный был крысюк. Да только, как и все увальни, бестолковый и неуклюжий.

Не успел он толком осмотреться на травке газона, как откуда ни возьмись, на него коршуном налетел дворовый дикий кот. Я и сам глазом моргнуть не успел, а кот уже ухватисто заграбастал мою белую крысу и хищно перехватил его поперёк корпуса треугольной змеиной пастью. Я успел вероломно схватить его за хвост, чтобы вернуть свою собственность. Крысюк в тот момент отчаянно и не по-мужски тонко пищал во всё горло. Кот лишь крепче сжимал челюсти, но я долбанул его по ушам со всей силы, попутно не отпуская хвоста. После непродолжительной борьбы, я, изодрав о его сабельные клыки пальцы, всё же высвободил своего незадачливого бедолагу.

Кот дёрнул в кусты, злобно озираясь, а я рассмотрел раненого крысюка. Белую, мокрую от кошачьей слюны шерсть заливала алая кровь из ран в боках. Крысюк был огромен. Он не помещался в обеих моих ладонях и его голова и задница с хвостом просто свисали по краям. Он тяжело и быстро дышал, пальцами я чувствовал, как пружинно-твёрдо напрягаются у него под шерстью мышцы, а сердечко тарахтит, как трещотка на велосипеде. А я просто стоял и растерянно-горестно смотрел на его агонию, не зная, как ему помочь. Всё случилось очень уж стремительно. А потом он пискнул, вытянулся в струну, я ощутил каменную твёрдость всего его тельца, и вдруг разом расслабился, напоследок выдохнув. И стал очень мягким и податливым. Обвис тряпками по краям ладоней. Просто шкурка, наполненная мягкой, как зефир начинкой.