Совесть палача - Страница 13

Одетый в стандартную чёрную пару – пиджак и брюки, кепка валяется на подушке, свою гражданскую одежду ему пришлось выбросить из-за вшей, Кожухов повернул к нам своё недовольное кислое лицо с глазами-щёлками. Короткий ёжик жёстких волос, с неровными проплешинами от старых шрамов. Узкий лобик и выступающие валами надбровные дуги. Я такие только у обезьян видел. Лицо треугольное, узкое, покрытое какими-то остатками коросты. Манин его, что ли полечить успел? А что? Он уже три месяца сидит. Прибыл-то он, как сейчас помню, в немного помятом состоянии. Оперативники его лихо отделали напоследок. Да и конвой не стеснялся. У Кожухова было такое лицо, которое само просило, чтобы ему въехали. Просто для профилактики. И поэтому оба его глаза надулись зелёно-синими сливами, превратившись в щёлки. Нос, тонкий, с вывернутыми ноздрями, немного свернуло на бок, а тонкие кривые губы раздуло, как от пчелиных укусов и украсило заживающими кровавыми лопинами. А когда он открыл рот, кривя и заикаясь, я увидел, что и вместо зубов у него в основном гнилые пеньки. Но это ему ещё раньше коллеги по цеху, такие же биндюжники, выбили во время застольных бесед и возлияний. Синяки и ссадины бурели и на скулах, и на подбородке. Прямо крошка енот, человек-стрекоза! Потом, конечно, всё это зажило, но коричневые полосы остались под глазками. И теперь эти тёмно-карие глазки, в которых почти нельзя было различить зрачков, бегали испуганно, озирая нас.

Я немо стоял впереди всех, а остальные тоже молча глазели в ответ.

Пора.

– Заключённый, на выход с вещами! – хрипло разлепил я губы и прокашлялся.

– З-зачем? – привычно заикаясь, уточнил опешивший Димарик, как его принялись называть все, кто с ним перекрикивался из-за соседних дверей и перестукивался в стенки, а потом и суровые немногословные контролёры.

– Сюда подойди, – туманно объяснил Манин.

Димарик неуклюже выпрямил своё длинное худое суставчато-мослатое тело, тряхнул лопушками оттопыренных ушей, оглядывая камеру, словно очнулся в ней только что впервые. Но вещей у такого босяка не имелось, поэтому он бодро нацепил чёрную кепку и просеменил к нам. Встав в проходе, он немного помялся, ожидая развития диалога.

– Проверяй, – кивнул я прокурору и нахмурил брови на Кожухова: – Имя, фамилия, отчество, год рождения, срок, статья, режим?

Тот забубнил, сбиваясь, растягивая гласные в оборотах, когда его заикание включалось, и он забывал знакомые буквы, подвывая иногда в самых тяжёлых случаях от бессилия перебороть досадный дефект, привычно сорвал кепку, начав бессознательно мять её в руках. При этом он с недоумением и подозрением вертел корявой круглой «макитрой», будто мухами засиженной, пытаясь разглядеть в наших стальных невыразительных глазах тайный смысл такого интереса к его невзрачной персоне. Ещё бы, такие звёзды в таком количестве и все к нему на огонёк!

Но я, мужественно дождавшись окончания его представления, хоть это и было мучительно слушать, тем же формальным тоном сообщил, чтобы не томить бедолагу:

– Гражданин Кожухов, пришёл ответ на ваше прошение о помиловании. В помиловании отказано. Приговор привести в исполнение. Дать ознакомиться?

Костя ловко выдернул нужную бумажку из папки и протянул мне.

– Не-е, – тряхнул ушами Димарик. – Не-е. Сейчас?

– Сейчас, – веско сказал я, – вам необходимо пройти дополнительное обязательное медицинское освидетельствование. Для этого с нами майор Манин. А потом вас переведут в новую камеру. Для тех, кому в помиловании официально отказано. Пройдёмте с нами.

– А! Ы-ы, м-м-м… – не нашёлся, что ещё спросить ошарашенный такой новостью Кожухов, но Мантик ухватил его легонько, но настойчиво за хлипкое плечико и дёрнул наружу:

– Топай, давай, потом все вопросы!

Лёгкий Димарик, как тряпочная марионетка вылетел из дверного проёма и ловко оказался между нами и контролёром сопровождения. Тот привычно рявкнул:

– Прямо! Руки за спину!!

И мы тронулись расширенным составом в подвал к заветной душевой.

– А по-о-звонить можно? – скороговоркой в конце предложения бормотнул Кожухов не оглядываясь, когда его немного отпустил ступор на середине пути.

– Телефон уже греется, – ехидно вякнул из-за моей спины Мантик.

– Потом, Дмитрий Валентинович, потом, – многообещающе, добрым и усталым тоном сказал я. – Помоетесь, доктор вас осмотрит, составит акт и я дам вам позвонить. Кому звонить-то будешь?

– Ма-а-ме…

– Понятно, – выдохнул я и прикрыл глаза на ходу.

Теперь, когда это несуразное животное, само того не ожидая, шло к последней черте, во мне проснулась к нему жалость. Маме он звонить собрался! Вспомнил, мать её! Не раскисать! Не давать себе думать и представлять! Отключить фантазию!! Долбаное воображение! Нет у него мамы, и не было никогда. Он, как опарыш, из говна вылез, сам собой зародился от грязи, безысходности и невыносимой отвратительности бытия. Гомункул. Суррогат человека. Тварь.

Но в ушах, назло всем установкам и самовнушению, протяжно и дребезжа, прозвучало откуда-то из темноты: «Ма-а-ме». Как котёнок мяукнул. Но это не котёнок. Это лев, который только маскируется, обманывает. Плешивый поеденный молью лев. Обманчиво старый, прикинувшийся полудохлым, но внутри у него сжатая взведённая пружина. Она ждёт момента. Она предвкушает. Она тянет предстоящее удовольствие. Как возвратная пружина под затворной рамой у взведённого пистолета.

Контролёр вновь гаркнул в конце тёмного коридора, освещённого тусклой лампой в решётке, украшенной сталактитами ржавчины, паутины и прочей подвальной дряни:

– Стоять! Лицом к стене!!

И эхо его зычного гласа, похожего на архангельский в этом адском месте, раскатилось и смешалось с журчанием воды в трубах и под ними, где в сливных каналах бежал конденсат и протечка. Тут было сыро, темно, грязно и прохладно. Стены из камня обмазаны цементом, создавая дикий барельеф, об который можно содрать тело в кровь и мясо, если оступиться. Капает где-то гулкая водичка из осклизлого вентиля. В углу вьётся очумевший слепой комар, будто из другой реальности сюда случайно провалился и тщетно ищет выход, немо крича: «Где я?».

А мух нет. Это странно. Летом, наверное, вновь появятся, но я считаю, что это упущение Вельзевула. В таких местах, как это, мухи уместны, как непременный атрибут. Здесь не пахнет серой, но атмосфера плотная и безысходная. Отчаянием пропитан воздух, горькой, незримой полынью, которую чувствуешь не языком, а мозжечком. Она поселяется внутри головы, как только сходишь с последней ступеньки. А надежда остаётся наверху. Её придётся оставить.

Навсегда.

Димарик тупо смотрел на качающуюся табличку о ремонте, пока контролёр отпирал душевую. Потом робко шагнул, запнулся и принялся осматривать внутренности своего эшафота. Я расстегнул кобуру и крепко ухватил деревянную рукоять «Нагана». Дело шло к кульминации и развязке, но Мантик немного испортил «торжественность момента». Что-то он стал расслабляться и много себе позволять. Надо ему внушение сделать после «исполнения». Он вполголоса буркнул мне в ухо, но так, чтобы услышали прокурор и лейтенант из пресс-центра, видимо, желая разрядить обстановку:

– Может ему лоб зелёнкой намазать? У меня есть!

Я коротко и легко толкнул его локтём в брюхо, следя за взглядом Димарика. Тот разглядывал чёрные резиновые стены, неровно подогнанные и прихваченные гвоздями, чьи ржавые шляпки заглубляли обивку, заставляя её неопрятно топорщиться. Он смотрел на душ, сухой и мёртвый, на углы, потом прошёлся по полу и я увидел, что после прошлого раза кто-то из дежурной смены плохо промыл слив. На металле бурело кровавое засохшее пятно. И я понял, что Димарик уже всё понял. А он вдруг повернулся резво и спросил с видом самой невинности:

– А мыло где?

И не заикнулся ни разу.

– Давай, мойся, – попытался вновь набрать очки Манин. – Сейчас из соседнего принесу.

– Нет.

Я смотрел Кожухову в глаза и отчётливо видел, как его воля отчаянно борется с осознанием неминуемой неотвратимой насильной кончины. Какие скрытые резервы у него там включились, откуда они вообще взялись, непонятно. Раньше я такого за ним не отмечал и не предполагал, что это в нём есть. Однако с человеком на краю жизни могут случиться разные удивительные вещи. И от этого мне стало совсем плохо. Вновь я увидел перед собой не тварь, а некое проявление внутреннего стержня, называемого волей. Это мешало, это путало настрой, сбивало и дезорганизовывало. Пора кончать. Но сразу не вышло.