Сорные травы - Страница 9
– Воронцова… Катя, – выдавила женщина. Вчера вечером тело отдали.
Эту помню. Неопровержимое доказательство того, что всеблагий и справедливый Господь – всего лишь выдумка для слабых. Девочке было шестнадцать. В девочку был влюблен мальчик, который ее не интересовал совершенно. Такое случается, и нередко. Только мальчик, как водится порой за юными мальчиками, решил, что это конец света. Сделал самопальную бомбу, навесил на пояс, шахид недоделанный. Напросился на встречу – мол, попрощаться хочу, докучать больше не буду. Обнял напоследок и бабахнул.
– Да, я проводила экспертизу. Что вас интересует?
– Где ее трусики? – спросил отец.
– Прошу прощения?
– Нам выдали одежду. Все на месте, кроме трусов. Где они?
– Понятия не имею. Возможно, возвращать было нечего.
Как могут выглядеть трусики после того, как прямо на животе у девушки взорвался заряд?
– Как это вы не имеете понятия, если, как говорите, проводили экспертизу?
– Ко мне на стол тело попадает раздетое. Если хотите, могу поискать санитара, который этим занимался.
– Уж поищите, – процедил он. – Не стыдно на людском горе наживаться?
Отвечать на риторические вопросы не имеет смысла, поэтому я молча развернулась и пошла искать санитара. Не то чтобы я верила, будто он стащил трусы. Просто клиент всегда прав и так далее и тому подобное, а врачи, конечно, убийцы и хамы, и нельзя лишать человека удовольствия в очередной раз убедиться в этом лично.
Искать, разумеется, не пришлось, куда он из секционного зала денется. Идти дольше оказалось: в служебные помещения родственники не допускаются.
– Михалыч, с этой, которую взорвали, ты работал?
Михалычу за шестьдесят, и, кажется, он был здесь всегда. По крайней мере шеф утверждает именно так, а я тут слишком недолго для того, чтобы это оспаривать. Пять лет после института – как раз тот срок, за который из личинки врача формируется специалист. С точки зрения обывателя, правда, доктором меня назвать сложно, ну да обыватели на то и обыватели, чтобы иметь единственно верное мнение обо всем на свете.
– Сама знаешь, я, – ответил Михалыч. – А что?
– Там родители трусы потеряли. Поговоришь?
– А ты чего?
Я сделала умильное лицо.
– Ну, Михалыч, ну миленький, поговори. Я ж опять поругаюсь, ты же знаешь.
– Эх, молодо-зелено, – вздохнул он. – И чему вас только учат? Должна будешь.
Я кивнула. Чему учат? Куче всякой ерунды, которая потом забудется сама собой. А вот разговаривать с людьми – нет. Кто-то потом учится сам, а кто-то как я. Безнадежен.
Михалыч вон безо всякого университета умеет уболтать даже самого агрессивного. Жаль, мастер-классов не дает. Смеется только, мол, любить людей надо, они хорошие, но не все сами это понимают. Может, и так. Только…
Додумать я не успела. Из-за спины раздался крик «врача!», и я рванула туда со всех ног. Из-за банального обморока Михалыч бы не суетился, навидался. И обмороков, и сердечных приступов. И если он орет во всю глотку, значит, что-то серьезное. Из секционного зала через коридор, выложенный кафелем – убьюсь когда-нибудь, поскользнувшись, – туда, где остались безутешные родственники.
Когда я вылетела в холл, над лежащей уже суетились коллеги. Непрямой массаж сердца, дыхание рот в рот, как по учебнику. Вот клинической смерти прямо в морге на моей памяти еще не было.
Михалыч поднял голову:
– «Скорую» вызывай!
– Что сказать? Сердце?
– Да!
Телефон зазвонил, как всегда не вовремя. Муж умирающей, до сих пор тихонько сидевший в углу, подпрыгнул, я матюкнулась, на миг забыв и про этику, и про деонтологию.
«Вот когда ты помрешь – похоронят тебя, гроб украсят зеленым венком»[11], – завывал телефон, пока я извлекала его из-под рабочего костюма. Муж на эту песню обижается, ну и пусть. У меня больше поводов. Я сбросила вызов – перезвонит, если надо, – и набрала номер «скорой». «В настоящее время все линии заняты, пожалуйста, подождите».
Попадись мне идиот, что первым придумал ставить на время ожидания музыку, – убила бы. Отключилась, набрала снова. «Пожалуйста, подождите».
Цирк, да и только. Полное здание вроде как врачей, а толку – ноль. Впрочем, будь тут хоть сам Гиппократ, широко бы он развернулся со стандартной аптечкой да мешком Амбу[12], непонятно, каким чудом попавшим в укладку?
– Что там?
– Не отвечают.
– Не может быть!
– Звони сам. – Я сунула коллеге телефон, он отмахнулся, достал свой. Я снова набрала номер. Музыка. Да сколько ж можно!
Нет, я все понимаю. Про врачебные зарплаты мне можно не рассказывать, у мужа-хирурга в расчетке слезы одни, щедро наше государство несказанно. Про то, какая адская работа у «скорой», можно тоже лишний раз не повторять. Результат предсказуем: людей не хватает. И если бригаду приходится ждать полчаса, значит, она едет с одного вызова на другой – и появиться раньше просто некому. Но чтобы вот уже пятнадцать минут занято? Что у них там стряслось, умерли все?
– Скорая помощь. – Ну наконец-то.
– Женщине плохо с сердцем, – знаю, что это не диагноз. Но глазом-рентгеном не обзавелась, диагнозы издалека ставить не умею. Вот вскроем… тьфу ты, не накаркать бы. – Проводим сердечно-легочную реанимацию. Нет, самостоятельного дыхания нет. Пульса тоже. Адрес… Да, судебный морг. Ждем.
Телефон снова подал голос, я опять сбросила звонок. Сменила коллегу: мне достался мешок Амбу. Два вдоха, тридцать нажатий. Два вдоха…
По-хорошему нужно подключать мешок не к маске, а интубировать. По-хорошему нужен дефибриллятор, одновременно – катетер в подключичную вену и фармакологическую поддержку. Если б мы были в больнице, все бы это нашлось. Наверное. Но мы были в морге, а местным постояльцам реанимация ни к чему.
Меня сменили, отошла к стенке, чтобы не мешаться. Глянула на часы – еще пятнадцать минут прошло. Потом еще пятнадцать. Некоторые источники утверждают, что и первой четверти часа хватило бы для того, чтобы убедиться в неэффективности реанимации, кто-то рекомендует продолжать до приезда «скорой». Но «скорой» не было.
– Хватит, – сказал шеф наконец. – Все понятно уже. Ты, – палец указал на ближайшего коллегу, – оформляй документы. Уносите.
Он подошел к мужу умершей, начал что-то негромко говорить. Я не вслушивалась. Не первая смерть на моей памяти – еще когда студенткой в реанимации подрабатывала, насмотрелась, – а все равно паршиво. Сходить, что ли, стрельнуть у кого сигарету? Если не превращать в привычку, действительно успокаивает. И позвонить надо… что там муж хотел?
– Ив, привет, звонил?
Вообще-то мужа зовут Иван. Ваня. Но какой он, к лешему, Ваня – шикарный кареглазый брюнет с широченными плечами, вокруг которого девчонки штабелями укладывались. Когда мы начали встречаться, в институте, «Иван» показалось слишком чопорным, а «Ваня» – совершенно неуместным… тогда и родилось: «Ив». Прозвище, навевающее мысли о Франции… и соблазне. Дела давно минувших дней. А прозвище осталось.
– Да, – голос был недовольным, и я поморщилась. – Домой рано не жди, у меня ахтунг.
И отключился, не попрощавшись.
Я убрала телефон, медленно и бережно, уж очень хотелось запустить о стену. Достал. Обидами на пустом месте, дежурствами, половину из которых выдумывает, вечной усталостью, что якобы дает право уткнуться носом в монитор и ничего не делать – можно подумать, я на работе груши околачиваю… А еще бабами. И находит сплошь красивых, но без мозгов. Предпоследняя вон додумалась позвонить с воплем: отдай его, он мой. Мы же интеллигентные люди, давай, мол, ситуацию разрешать цивилизованно. Я не стала уточнять, с каких это пор «цивилизованными» называют попытки решить за взрослого дееспособного мужчину, с какой женщиной ему оставаться. Он что, дитятко малое, неразумное? Да забирай, говорю. Только ты всерьез полагаешь, что мужчину можно, как телка, из рук в руки за рога передать, а он и не взбрыкнет? Обручальное кольцо у него на пальце, а не в носу, захочет – уйдет. Не уходит? Ну извини, милочка, полагаешь, это мои проблемы?