Сон женщины; Письмо о родинке; Отраженная луна; Птицы и звери - Страница 12

Про себя он молился, чтобы теплые солнечные лучи вернули их к жизни, но внезапное равнодушие ко всему на свете, в том числе и к себе, охватило его: он уже не чувствовал достаточно сил, чтобы, как прежде, взяться за спасение этих птиц.

Когда корольки испустили дух, он вытащил их еще теплые тельца из клетки, некоторое время подержал на ладони, потом снова сунул в клетку и запер в стенной шкаф. Затем сразу же сошел вниз и как ни в чем не бывало сообщил служанке:

— Издохли.

Корольки — птички маленькие, слабые и легко могут погибнуть, но ведь ласточка, крапивник, черная синица тоже не силачи в птичьем мире, а ведь жили у него в полном здравии.

В доме, где погиб ткачик, трудно, должно быть, жить другим ткачихам. Точно так же и с корольками. И в том, что он дважды явился виновником гибели корольков, ему виделся перст судьбы!

— Конец, больше не буду держать корольков, — с усмешкой сказал он служанке, улегся на циновку в чайной комнате и стал возиться со щенками, которые забавно дергали его за волосы. Потом из шестнадцати или семнадцати клеток с птицами, стоявших перед ним, выбрал клетку с ошейниковой совкой и прихватил ее с собой в кабинет.

Стоило этой ошейниковой совке завидеть его, как она злобно округляла глаза, начинала крутить головкой и сердито щелкать клювом. Совка не притрагивалась к корму, если он глядел в ее сторону. Когда он подносил кусочек мяса, она хватала его, но так и держала в клюве, не проглатывая. Однажды он всю ночь напролет пытался ее переупрямить. Пока он находился рядом, совка оставалась неподвижной и даже не глядела на корм. Тем не менее голод давал себя знать, и ближе к рассвету она стала бочком придвигаться по жердочке к корму. Но стоило ему поглядеть на нее, как птица, только что с на диво хитрым и коварным видом — хохолок прижат к голове, глазки сузились! — тянувшаяся к корму, мгновенно поднимала головку, злобно щелкала клювом и как ни в чем не бывало отодвигалась. Он отворачивался и сразу же слышал, как совка снова придвигалась по жердочке к корму. И так продолжалось всю ночь, пока сорокопут звонким радостным свистом не возвестил наступление утра.

Он не испытывал ненависти к ошейниковой совке. Напротив, она доставляла ему приятное развлечение.

— Мне бы найти такую служанку, — сказал он однажды своему приятелю.

— Не слишком ли скромны ваши запросы? — ехидно возразил тот.

Он недовольно покривился и, отвернувшись от приятеля, стал звать сорокопута:

— Ти-ти, ти-ти.

— Ти-ти-ти-ти, ти-ти-ти-ти! — перекрывая все звуки, громко отозвался сорокопут.

Сорокопут — такая же дикая птица, как ошейниковая совка, но он безмятежно поклевывал корм на глазах у хозяина и ластился к нему, словно кокетливая девица. Достаточно было сорокопуту услышать его шаги, когда он возвращался домой с прогулки, или его покашливание, и птица сразу же начинала радостно щебетать. Когда сорокопута выпускали из клетки, он садился ему на плечо или на колени и весело хлопал крыльями.

Он ставил клетку с сорокопутом у своего изголовья вместо будильника. Когда начинало светать, сорокопут ликующей песней встречал любое его движение — переворачивался ли он на другой бок, протягивал ли руку, чтобы поправить подушку. Даже когда он глотал слюну, сорокопут и на это откликался. А громкий свист, которым сорокопут будил его, был веселый и пронзительный, как молния в утреннем небе. Перекликнувшись несколько раз с хозяином и убедившись, что тот окончательно проснулся, сорокопут переходил на тихое щебетанье, подражая голосам разных птиц.

«Сегодня тоже будет счастливый, радостный день». Эту мысль первым внушал ему сорокопут, а уж вслед за ним начинали весело щебетать остальные птицы. Он кормил сорокопута с руки. Проголодавшаяся птица набрасывалась на корм, больно пощипывая клювом его ладонь, но и это казалось ему проявлением любви!

Даже во время недолгого путешествия, если он останавливался на ночь в гостинице, ему снились его птицы и зверюшки, и он в тревоге просыпался среди ночи. Поэтому он предпочитал не выезжать из дома. Должно быть, с годами привычка не покидать дом настолько укоренилась, что, отправляясь в гости или за покупками, он уже в пути начинал скучать и нередко с полдороги возвращался домой. Чтобы скрасить одиночество, он выходил из дома не один — если в тот момент у него не оказывалось спутника, он на худой конец брал с собой служанку.

Вот и сегодня, отправляясь поглядеть на танцы Тикако, он прихватил с собой служанку, нагрузив ее корзиной с цветами, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Теперь ему уже неудобно было сказать: «Пожалуй, не стоит идти на представление, вернусь-ка я лучше домой».

Танцевальный вечер устраивала одна газета. Это был своего рода конкурс, в котором должны были принять участие четырнадцать не то пятнадцать танцовщиц. Последний раз он видел, как танцевала Тикако, два года назад. С тех пор она настолько деградировала, что ему не хотелось даже глядеть на сцену. То, что сохранилось в ее танцах от дикой, необузданной страсти, теперь смахивало на вульгарное кокетство. Ее танцевальные позы были невыразительны и лишены привлекательности.

Несмотря на заверения шофера относительно примет, он все же решил сам цветы не преподносить и отправил с ними служанку. Тикако передала, что очень хотела бы с ним повидаться. Но после увиденного на сцене он был совершенно не расположен к продолжительной беседе и решил заглянуть к ней во время антракта. Однако, оказавшись у входа в театральную уборную, он вдруг передумал и спрятался за дверью.

В щелочку он видел, как молодой мужчина накладывает ей на лицо грим.

Тикако сидела, закрыв глаза и слегка вытянув шею, словно отдавая себя целиком в руки гримера. Ее неподвижное белое лицо с еще не подведенными губами, бровями и веками напоминало лицо безжизненной куклы, лицо мертвеца.

Десять лет назад он намеревался вместе с Тикако покончить жизнь самоубийством. В те дни он без конца повторял, что хочет умереть, хотя никаких причин для ухода из жизни у него не было. Его мысль о смерти походила на пузырек пены, на мгновение всплывший на поверхность его жизни закоренелого холостяка, окружившего себя животными. И в Тикако, которая в ту пору лишь витала в туманных грезах ожидания, что кто-то придет и откроет ей радости этого мира, но еще не жила по-настоящему этой мыслью, он почувствовал подходящую подругу для самоубийства. Тикако с безразличным выражением лица, словно не сознавая смысла происходящего, наивно кивнула головой в знак согласия.

— Только крепко свяжите мне ноги, чтобы не хлопали полы кимоно, когда мы вместе будем падать со скалы, — это было ее единственной просьбой.

Связывая ей ноги тонким шнурком, он в который раз изумился их красоте и подумал: «Все, наверное, будут говорить: какую красавицу выбрал он в подруги для самоубийства!»

Она легла на край скалы, повернувшись к нему спиной, непроизвольно закрыла глаза, слегка вытянула шею и молитвенно сложила руки ладонями вместе. В этот миг мысль о сладости небытия пронзила его, словно молния…

«Нет, я не умру!»— вопреки этому мысленно воскликнул он.

Он, разумеется, с самого начала не намеревался ни убивать, ни умирать.

Не знал он и о том, всерьез ли Тикако собиралась покончить жизнь самоубийством или просто хотела подшутить над ним. Судя по выражению ее лица — ни то, ни другое.

Была середина лета, и день уже клонился к вечеру.

Он почему-то страшно перепугался и с тех пор даже во сне не помышлял о самоубийстве и, уж конечно, перестал говорить о нем. В тот миг в глубине души он подумал: что бы ни случилось, я должен быть всегда благодарен этой женщине.

Лицо Тикако, которую гримировал молодой мужчина, напомнило ему то давнишнее выражение ее лица, когда она молитвенно сложила руки ладонями вместе. Именно это пригрезилось ему и когда он ехал в машине на танцевальный вечер. Даже ночью, когда он вспоминал ту Тикако, ему начинало казаться, будто вокруг него яркий солнечный летний день.

— Но все же почему, несмотря на это, я теперь прячусь за дверью? — пробормотал он и пошел прочь по коридору. Какой-то человек по-приятельски кивнул ему. В первую минуту он никак не мог припомнить, кто бы это мог быть?