Сон «Святого Петра» - Страница 11

Из сигнального фонаря и фитиля, пропитанного соляровым топливом, я соорудил нечто вроде коптилки. При зыбком и скудном ее свете я веду эти записи.

Через два дня умер, по-видимому от глубокого истощения организма, матрос Стороженко. Я похоронил его также по морскому обычаю.

Судя по всему, ветры и течение сносят „Святой Петр“ к Азорским островам. Тешу себя мыслью, что именно там мы получим помощь. Но, увы, Канарское течение заставило „Святой Петр“ пересечь уже тридцатиградусный меридиан. Уповаю только на то, что если пассатные ветры не ослабнут, меня все-таки прибьет к бразильскому берегу.

Провизии у меня достаточно. Но питьевая вода уже начинает портиться…

14 января 1918 года Центральная Атлантика

Вчера видел дым. Грузовой пароход шел контркурсом на норд-ост. Зажег паклю на поднятом перископе. Пароход направился было ко мне, но, заметив, что имеет дело с подводной лодкой, поспешно отвернул прочь. Не судьба! Единственное, что скрашивает мое положение и придает силу духа, — наблюдение над иерозвуковым эфиром океана. Слуховая аппаратура иерофона работает безотказно. Вот если бы еще было электричество, „Святой Петр“ оказался превосходной плавающей лабораторией. Иногда кажется, что судьба сама пошла мне навстречу: вместе войны я обрел идеальную возможность для научных занятий. С болью думаю о коварстве моего счастья. Неужели все это канет вместе со мной на дно морское?! Одно утешает: брат мой, Дмитрий Николаевич, сохранит мои чертежи, расчеты и образцы.

Декабрь 1918, а может быть, январь 1919 года Южная часть Атлантики

Думаю, что сегодня все же сочельник. Наступает 1919-й. Готовлюсь к неизбежному… Пока еще есть силы, максимально облегчил лодку: выстрелил из аппаратов все мины, осушил вручную трюма. Моя гробница должна как можно дольше продержаться на плаву. Рано или поздно ее прибьет к берегу. Какое там „рано“?! Конечно — поздно. Для меня-то уж определенно — поздно. Сегодня размонтировал и выбросил за борт иерогенератор. Идет война, и если этот аппарат попадет к врагу или в иные недобрые руки, его могут сделать новым чудовищным средством умерщвления людей.

Февраль 1919 года

Место не обсервовано (нет сил поднять секстан)

В полдень попрощался со всем белым светом. Скоро наступит тьма — черный свет смерти. Цинга делает свое дело.

По всей вероятности, „Святой Петр“ попал в мощное циклическое течение, и теперь его будет носить, пока хороший шторм не выбросит его из этого проклятого круга.

Наверное, океан не хочет со мной расставаться. Я понял его язык. А он нашел во мне собеседника. Смею утверждать: океан — существо разумное. Это наш древний пращур. Его соль носим мы в своей крови. Мы вышли на сушу, но незримые нити связывают нас с его животворными недрами. Он управляет нами, дает нам энергию, пищу, волю. Он судит нас; у одних он отнимает рассудок, у других жизнь, достойным — дарует великую силу духа. Как жаль, что мы разучились слышать голос, этого мудрого исполина.

Весна 1919 года…

Не верю в смерть в средоточии жизни!..»

Страницы дневника разлеплялись с огромным трудом. Но как только удавалось отснять очередной разворот, Оксана Петровна звонила Шулейко, и тот, немедленно приезжал и забирал листки ксерокопий. Голос кавторанга Михайлова, звучал для него в самых неожиданных местах в обеденной очереди с подносами, в пляжном шезлонге, в зале профсоюзного собрания. Он почти что наяву слышал этот голос, будто шел он со старой заезженной шипящей пластинки. Он мог даже описать этот голос: неторопливый, глуховатый, отчетливо выговаривающий каждое слово…

Эпизоды отчаянного плавания командира «Святого Петра» престранным образом вклинивались в его обыденную институтско-городскую жизнь, отчего все текущие и грядущие хлопоты, беды и радости вдруг стали казаться Алексею Сергеевичу унылыми, блеклыми, пресными. Он заболел «Святым Петром», и эта болезнь захватила его гораздо сильнее, чем все прочие былые страсти, а уж отдаваться своим увлечениям Шулейко умел, так что каждое из них — и подводная охота, и велосипед, и собирательство старинных фотоаппаратов — превращалось в самую настоящую манию.

Вот и в эти суматошные дни, как ни была забита голова экспедиционными отчетами и переживаниями за Вадима, Шулейко то и дело возвращался мыслями к Михайлову, к тайне его одиночного плавания.

Всякий раз, когда он вчитывался в новые странички дневника, ему чудилось, что он держит в руках только что принятую радиограмму, что «Святой Петр» все еще там, в океане, дрейфует по воле волн и течений, что стоит только всполошить аварийные службы, и еще можно успеть прийти на помощь обреченной субмарине. Но он хорошо помнил, как высвобождал из окостеневших пальцев иссохшую планшетку. Выходило так, что капитан 2-го ранга Михайлов из рук в руки передал ему свой дневник. И не кому-нибудь, а лично Алексею Сергеевичу Шулейко. От этой неотвязной мысли можно было повредиться в уме.

Октябрь в Севастополе — время желтых акаций, когда их огромные плоские стручки хрустят под ногами прохожих, когда свежий ветер с моря раскачивает на белых севастопольских балкончиках зелено-фиолетовые плети плюща, когда на Приморском и Историческом, Большой Морской и Корабельной слетают, цепляясь шипами за листву, каштаны, бьются об асфальт, лопаются, и их маслянистые полированные ядра долго прыгают по мостовым и тротуарам… Ничего этого Шулейко не замечал. Работал…

В канун замечательно строенных выходных дней: седьмого октября — Дня Конституции — и субботы с воскресеньем, неожиданно позвонила из Ялты Зоя, «знойная звезда советской этнографии».

— Алексей Сергеевич, не собираетесь ли вы в наши края?

— Нет. Но если это нужно…

— Да-да-да-да! Это нужно видеть своими глазами. Приезжайте обязательно! Только захватите с собой картину. Любую. Важен только размер — метр на шестьдесят пять… Запомнили? Сюжет не важен. Меня вы найдете в пансионате «Академия», второй корпус, семнадцатая комната… Не удивляйтесь моей просьбе. Потом все поймете.

Чувствовалось, что Зою так и подмывает сказать, что именно ему нужно видеть своими глазами, удивить, ошеломить, но она сдержалась, а Алексей Сергеевич выпытывать не стал, и в тот же день — укороченный на работе как предпраздничный — отправился рейсовым «икарусом» в Ялту, которую, в общем-то, терпеть не мог из-за пошлого курортного ажиотажа, сотрясавшего этот некогда тихий и благодатный городок.

Шулейко взбежал по высокой многомаршевой лестнице, держа под мышкой картину, которую снял со стенки у себя в прихожей. То была копия полотна из Русского музея «Татары, выгружающие чай в Нижнем Новгороде», купленная в Ленинграде еще в студенческие годы, и Алексей Сергеевич готов был без особого сожаления расстаться с этим полотном, изрядно намозолившим глаза сначала в комнате, потом на кухне и, наконец, в прихожей. Правда, размеры ее рамы были чуть меньше тех, что называла Зоя, но ничего другого найти он не успел.

Счастливо миновав насупленную вахтершу, проводившую его долгим подозрительным взглядом, Шулейко — с деловым видом («Картину несу!») — поднялся на второй этаж и постучался в семнадцатую комнату.

— Как вы быстро! — обрадовалась Зоя. — Проходите. Сейчас я вам все расскажу и покажу. — Она подвела гостя к картине, висевшей над диваном, и в предвкушении будущего эффекта спросила:

— Что вы на ней видите?

— Волны… — неуверенно отвечал Алексей Сергеевич, старательно вглядываясь и пытаясь догадаться, в чем тут секрет. — Очень похоже на известную картину Айвазовского «Среди волн».

Огромные пенные валы катили прямо на зрителя, точно он видел их снизу, оказавшись посреди разбушевавшейся

стихии.

— У меня вчера разболелось ухо, — рассказывала Зоя, разматывая шнур синей лампы. — Я сидела вот здесь и смотрела телевизор… — Она выключила рефлектор и села против светящегося экрана. — Теперь погасите верхний свет. Да, вот так я сидела и ненароком посмотрела на эту картину… Смотрите сами, вот отсюда…