Солнечное затмение (СИ) - Страница 13
Это было последней каплей, нарушившей неустойчивое равновесие в душе Жераса. Внутри как будто перевернули котел с кипятком. Рука опустилась, и острие меча задумчиво звякнуло о камень. Ему вдруг показалось, что небесные костры опустились и зависли над самой его головой. А вселенская тьма ушла куда-то под землю. Потом изнутри черепа ясно был слышен голос: "уходи, проклятый ревенант, ты не можешь быть молим сыном!"
-- Стой!
Альтинор повиновался приказу. Черт знает по какой причине, но почему-то оба повернули головы в сторону королевского замка. Со стороны дворец казался нагромождением кусков абстракции и бессмысленности. Темнота вяло очерчивала контуры нависших над головой многогранников. Слепленные из глины и авесковых кирпичей они казались чьей-то не совсем здоровой математической фантазией. Вездесущая тьма обтекала дворец застывшими черными струями. А вялый свет (или то, что здесь называлось светом) не озарял, а просто напоминал о том, что дворец существует. Вдоль ограждающей стены то там то здесь стояли кариатиды полуобнаженных богинь. Богиням, которые некогда правили умами людей, сейчас не нашлось иного занятия, как придерживать своими спинами весь этот архитектурный сюрреализм.
Жерас вдруг произнес то, чего сам от себя никак не ожидал:
-- Ну... если предположить, что сказанное тобой... правда.
Альтинор медленно-медленно обернулся. Его взгляд был таким же пустым как и слова:
-- Предполагай чего хочешь. Я уже устал возиться с тобой как с капризным ребенком.
-- А... -- меч в руке наследника как бы виновато принялся чертить по воздуху лишенные всякого смысла знаки, -- что бы ты мне посоветовал?
Вот тут в глазах Альтинора вспыхнула дремлющая там искра. Нет, это не был огонек собственного торжества. И сфокусированный свет факелов вряд ли являлся ее причиной. Странно. Но на лице советника даже полузрячий прочел бы мимику внезапного страха.
-- Прежде всего, сын мой, умоляю, укутайся в эту накидку! Тебя никто не должен видеть, а нас вдвоем -- тем более! Если хоть один житель Нанта будет знать, что ты не умер по-настоящему, весь мой план летит знаешь в какое отверстие?!
-- Что за план? -- Жерас, дивясь себе все более, вдруг понял, что разговаривает со своим убийцей почти дружеским тоном. Он хотел встряхнуть это наваждение, хотел воспламениться былой ненавистью, но воспламенялся лишь почти мертвым свечением еле тлеющих факелов.
Альтинор оглянулся по сторонам.
-- Пока тебя посетило благоразумие, -- он принялся спешно и небрежно окутывать наследника в свой плащ, -- и пока оно тебя вновь не покинуло, скажу, что мы должны сделать в первую очередь. Это спрятать тебя от людских глаз. Лучшим местом является мой фамильный замок. Но учти! Тебя никто не должен узнать даже из моих слуг. Разве что Мариаса...
-- Мариаса? -- вопрос увяз в окружающей пустоте и остался без ответа.
Четверть эллюсии спустя их обоих уже не было в пределах великого Нанта. Кабриолет, пестрящий бессмысленными красками, несся вдоль степи темноты. Мрак, словно ветер, обтекал его со всех сторон и смыкался позади хаотичной турбулентностью полубытия. Лошади шли быстрым аллюром. Порой монотонный топот копыт разнообразило их отчаянное ржание. Вечные пленники сбруй и оглоблей, они были обречены на пожизненное движение. Их ограниченного интеллекта хватало лишь на то, чтобы предположить, что бегут они к своей свободе. И их лошадиное счастье заключалось в том, что о большем они помыслить были не в состоянии. Ибо один в меру мудрый софист как-то в творческом бреду высказал мысль, что к свободе никогда не надо стремиться. Достаточно лишь внушить себе, что она у тебя есть.
Справа и слева к их хомутам на длинных жердях были прикреплены два светильника. Оболочка из матового стекла не давала пламени угаснуть во время бега. А света хватало лишь на то, чтобы выхватить из плена темноты маленький отрезок дороги.
Жерас, весь в хандре и задумчивости, смотрел сквозь окошко кабриолета в эмпирей вселенской бессмысленности. Перед его похолодевшим взором мелькали черно-белые картины той реальности, которую многие считали ошибочной. Сменяли друг друга скелеты деревьев. Их ветви похожие на обугленные кости мифических чудовищ были вознесены кверху, к вечно молчаливым небесам. Потом за окошком проплыло огромное хлебное поле сплошь утыканное факелами. Некоторые крестьяне согнувшись возделывали землю, и никто из них не снизошел до того, чтобы уделить внимание проезжающей мимо карете старшего советника короля. Жерас, впрочем, не замечал ничего происходящего вне собственной души. Он уже десятый раз задавал себе один и тот же болезненный вопрос: "неужели король желал его смерти?". Он до сих пор не уверовал в то, что сейчас мирно и тихо едет в одной карете с человеком, которого только что мечтал разорвать на мелкие куски... В древности такие куски называли молекулами.
Как часто все-таки переворачивается мир. И постоянно, перевернувшись, становится на какую-то новую грань. А калейдоскоп вещей и событий после очередной встряски слагается в совершенно неожиданный орнамент.
Жерас вздохнул и резко задвинул шторку.
Голос, доносившийся из устланного коврами будуара, намеренно был настолько громким, что его, заткнув уши, можно было расслышать во всех соседних комнатах.
-- Когда я стану королем, -- молвил сьир Лаудвиг в объятиях двух молодых особ, -- все в нашем мире изменится! Да... перемены произойдут грандиозные! И самая главная из них: я лично буду восседать на троне! Ха!
Закончив свою словесную патетику, Лаудвиг полез правой рукой под одну юбку, а левой -- под другую.
-- Ох... Ах... -- в унисон протянули куртизанки над обоими его ушами, и получился шикарный эротический стереоэффект. Их голос кроме бушующей сексуальности не выражал никаких иных чувств.
-- Порой, -- продолжал Лаудвиг, проникая пальцами между ног пышногрудой зеленоглазой колдуньи, -- я буду добрым королем. -- Он виртуозно поглаживал ее сокровенные участки тела и с удовольствием наблюдал как та тихо стонет, а изумруды в ее глазах пьянеют и воспламеняются страстью. -- Но порой, -- другая его рука заскользила по гладким упругим формам рыжеволосой обольстительницы, -- буду злым и жестоким! Все будет зависеть от того, насколько красивые женщины меня будут окружать. -- С последними словами Лаудвиг, демонстрируя свою грядущую жестокость, так резко сжал пальцы, что обе вскрикнули и, часто дыша, принялись целовать его грудь.
Сьир Лаудвиг был очень красив. И красота эта, как неувядающее наследство, досталась ему от матери, ныне покойной Бланки. Вихри русых волос от природы были так лихо закручены, словно в лицо ему постоянно дул ветер. В бровях просматривался взмах орлиных крыльев. А ясные голубые глаза напоминали маленькие линзы, через которые можно было увидеть саму душу. Его взгляд обжигал и замораживал, пьянил и протрезвлял, сводил с ума и даровал рассудок. Ни одна красотка миража еще не избежала магии его взгляда. А теперь, когда Лаудвиг вдруг еще и оказался наследником престола, женщины нередко дрались между собой за право побывать в объятиях королевского сына. Сам же королевич по части женщин был далеко не только хорошим теоретиком. Спал как минимум с двумя одновременно. В его сладострастных вакханалиях вино шло в расход беспощадно. В то время когда многие сервы и свободные крестьяне экономили каждый кусок хлеба, не помышляя даже о горячительных напитках, Лаудвиг нередко разрешал своим подружкам купаться в вине. А пару раз даже занимался любовью ни где иначе, как в бочке с вином.
И сейчас, как видим, он, если чем-то и страдал, то только не одиночеством. Две сладострастных фурии в приступе экзальтации обвивали с разных сторон его тело и ласкали языками грудь. Одежда лишь слегка прикрывала их бесстыдство. Платья из этамина переливались всеми цветами мироздания, и почему-то только сейчас Лаудвиг заметил, что каждый цвет имеет свой полутон сексуальности. Если многие придворные дамы носили фижмы, то истые куртизанки ненавидели их всею ненавистью, на которую только были способны. Заниматься любовью в фижмах было так же унизительно, как свершать благочестивые молитвы при абсолютно обнаженном теле. И, к тому же, неудобно весьма.